В семье священника рождается кудрявый мальчик, который не желает идти по стопам отца: чтению тропаря ребенок предпочитает гуманитарные науки. Чадо растет, и в 1748 году Браун и Ломоносов отмечают у молодого Баркова блестящее знание латыни, остроту суждений и способность переносить заумь академических старейшин. В этом Барков напоминает Венедикта Ерофеева: тот на экзаменах в МГУ два часа кряду ошеломлял местную профессору. Поначалу преподаватели видят в Баркове надежду русской словесности, достойного мужа и талантливого переводчика. Так студент Иван Барков оказывается принят на обучение в Академию наук. Но Ломоносов еще не догадывается, какого дьявола впустил в свой монастырь.
В период академической юности Барков приводит в студенческую комнату «случайных» женщин; царапает оскорбления и похабные рисунки на стенах профессорской уборной; напивается и устраивает драки в день Святой Пасхи; справляет большую нужду в сапог тирана-преподавателя. Баркову не присущ снобизм однокурсников — однажды он бесследно пропадает, загуляв с мастеровыми. За каждую выходку Баркова обещают отдать в матросы, но угрозу так и не осуществляют.
Доведенный до отчаяния штрафными санкциями, в 1751 году Барков сбегает с занятий. Под вечер он заявляется к ректору Крашенинникову — сильно пьяный и сердитый. Щедро украшая речь сексуальными метафорами, Барков выказывает недовольство бесконечными выговорами. Студент угрожает преподавателю и «говорит с крайнею наглостию и невежеством». Военный караул усмиряет бунтаря, которому прописывают щедрую «ижицу» — то есть порку розгами. Но как только прут заносится над Барковым, тот выкрикивает: «Слово и дело!» — похоже, в отравленном мозгу буяна порка превратилась в казнь народного освободителя Степана Разина. Палачи тотчас прячут орудие пытки. Баркова допрашивают и выясняют, что государь в безопасности. В ближайшие пару лет озорника не раз закуют в кандалы и высекут, но ни одна флагелляция так и не выбьет мятежный дух из барковского гузла.
Слухи об одаренном, но — увы! — поврежденном служителе муз постепенно разносятся по всем губерниям. Сам автор «вздорных од» Александр Сумароков испытывает мощь его интеллекта. Барков одалживает у Сумарокова сочинения Расина (с которых Сумароков частенько делал поэтические «кальки» собственных трагедий) и отмечает каждый «позаимствованный» фрагмент надписью «украдено у Сумарокова». Тогда же Барков начинает писать порнографические стихи, которые позже составят сборник «Девичья игрушка». «Поэзия кнута и узды» быстро расходится на цитаты, что пагубно влияет на репутацию автора: Барков скомпрометирован. В его исправление больше не верят.
В надежде на прощение, в 1762 году Барков пишет оду на день рождения Петра III. Ода была вынужденной мерой для Баркова: на тот момент его жалованье с трудом дотягивает до полтинника. Зато после публикации «Оды на всерадостный день рождения…» финансовое положение Баркова заметно поправляется: президент Академии наук Разумовский назначает его академическим переводчиком, пожаловав 200 рублей в год. Благодаря той же «Оде…» Разумовский наивно доверяется обещанию Баркова, заявившего о «совершенном исправлении поступков».
Барков, конечно, слово не держит, но и на амбразуру не бросается, как это позже сделает печально известный Александр Полежаев: тот в своем «Сашке» откровенно пошлет Николая I в предмет знаменитой картины Гюстава Курбе, за что и зачахнет на солдатской «губе». Барков как танцор балансирует на канате вседозволенности. Бунт Баркова — не политический: в списке его требований веселье возвышается над социальной справедливостью.
Но русский Скаррон и не желает славы. Ломоносов твердит Баркову: «Не знаешь, Иван, цены себе, поверь, не знаешь!» Но он знает — и это доказывает очередной исторический анекдот. Похмельный Барков вваливается в дом Сумарокова и величает его первым русским стихотворцем. Когда растаявший Сумароков наливает гостю водки, тот уже в дверях кричит: «Александр Петрович, я тебе солгал: первый-то русский стихотворец — я, второй Ломоносов, а ты только что третий». Говорят, Сумароков в тот вечер едва не зарезал Баркова.
День за днем он усердно закапывает талант в землю, обильно удобряя ее рвотой. Однажды в попытке вытащить Баркова из беспробудного запоя ему поручают перевод очень редкой книги. Месяц Барков отделывается фразой «Переводится!» и убегает прочь. Спустя еще месяц разъяренный заказчик обнаруживает пьяного до смерти Баркова за графином водки. На вопрос о переводе икающий Барков с трудом произносит: «Переводится — сначала в одном кабаке заложил, потом в другом… Вот так из кабака в кабак и переводится». Кроме спешки, Барков не выносит поэтических соревнований: как-то все тот же Сумароков спорит с Барковым, кто скорее напишет оду. Выйдя из кабинета через 15 минут, Сумароков не видит оппонента, зато получает от слуги сообщение: «Барков просил передать, что дело в шляпе». Дурно пахнущая шляпа на полу окончательно дает понять хозяину дома: состязательность претит характеру Ивана Семеновича.
Завистники будут скрипеть зубами, но какая разница? Грубым дается радость. Мат у Баркова выражает бесконечный спектр эмоций и душевных проявлений — становится присказкой, ласковым одобрением, фамильярностью, кокетством, оброненным междометием или особым «украшением» разговора. Барков чурается эвфемизмов и любой внутренней цензуры, всегда называя вещи своими именами, — в этом сама суть «барковщины».
Злоупотребление «русским титулом» у Баркова сопоставимо с поиском «библейской похабности» и отказом от французского жеманства у Пушкина. Грубость и простота с трехэтажной надстройкой — рецепт, снискавший успех и посмертное проклятие митрополита Евгения Болховитинова. В случае с Барковым правовое регулирование языка невозможно. Насыщенность его поэзии заставляет подчеркнуть красным карандашом едва ли не каждое слово: что останется, если изъять из поэзии Баркова матершину? Ответ: предлоги и союзы.
Знаменитый пушкинист Цявловский допустил ошибку, назвав Баркова «певцом фаллоса». Зато безошибочно отметил главную тему барковианы: «описание coitus’а, как акта физического, или даже механического». Свободолюбивое дитя эпохи Просвещения, Барков неутомимо просвещает читателя в женской и мужской анатомии. Его стихи — это Альфред Кинси, «Ананга Ранга» и gender studies своего времени. Но какой же «певец фаллоса»? На липких страницах барковианы «штанное скало» упоминается не чаще «секелька» и «прорехи» — воспеванию женских прелестей Барков посвящает немало сил и времени.
Женщина никогда не была для Баркова только лишь объектом эксплуатации — в мире «Девичьей игрушки» сексуальные активистки мирно сосуществуют со столь же монструозными любодеями. В эпиграфе Барков обращается именно к читательнице: «Ты приняла книгу сию, развернула и, читая первый лист, переменяя свой вид, сердишься. Ты спыльчиво клянешь мою неблагопристойность и называешь юношем дерзновенным. Но вместе с сим усматриваю я, ты смеешься внутренно, тебе любо слышать вожделение сердца твоего». Этим рыцарь кожаной шпаги совершает еще одну атаку, на этот раз на патриархат XVIII века с его броской «гусарскостью».
Тургенев назовет его «русским Вийоном», Батюшков вовсе позволит Баркову, «сотворившему обиды Венере девственной», восседать среди героев Элизии, античной страны вечной весны. От Баркова будут без ума Державин и Карамзин; последний вовсе включит охальника в «Пантеон русских авторов» (1802). Морализатор Лев Толстой, правда, назовет Баркова ярмарочным шутом, у которого «на рубль вкуса, и ни на копейку стыда», но это ведь только компенсаторные механизмы. К толстовскому лагерю примкнет и чувствительный Пастернак, обиженный одной из важнейших фокус-групп Баркова — «сапогами»:
Самым рьяным поклонником Баркова в XIX веке станет Пушкин. Из лицейского «Монаха» образ сексуального наставника перекочует в «Городок», а оттуда — в балладу «Тень Баркова» (известную также как «Тень Кораблева»), умелую пародию на «Громобой» Жуковского: в ней призрак классика подарит попу-расстриге вечную эрекцию. Спасенную и восстановленную Цявловским балладу почти выпустят в СССР (в тайне от народа ее перепечатает глухонемая супружеская пара машинистов из НКВД), но в последний момент вычеркнут из собрания сочинений.
Никто не знает, как именно это произошло. Баркову было 36 лет. Кто-то говорит, что он умудрился повеситься в камине, некоторые настаивают на удушении угарным газом, остальные приписывают Баркову утопление в афедроне — мол, захлебнулся дерьмом в общественном туалете. Live fast, die young — good poets do it well. Барков не оставляет черновиков, дневников и завещаний. Его единственное напутствие — крохотная записка. По некоторым вариантам легенды, ее нашли у поэта в заднице. Той самой заднице, которую со школьной скамьи полосовали розгами за свободолюбие ее владельца. В записке — обращение ко всем поборникам морали, палачам и лицемерам уходящего века:
Свежие комментарии