Стефан Цвейг опубликовал свою новеллу "ГЛАЗА ИЗВЕЧНОГО БРАТА" уже много лет назад. Но как и книга Экклезиаста она будет сопровождать человечество еще многие годы. Новелла написано очень витиевато. Поэтому приведу свое прочтение этого гениального произведения.
В те времена, когда мудрый Будда еще не ходил по земле, жил знатный человек Вирата. Он был воин, храбрее самых храбрых, и охотник, чьи стрелы никогда не летели мимо цели.Его чело было светло, взгляд открыто встречал взоры людей: никто не видал его злобно сжимающим руку в кулак, никогда его голос не возвышался до гневного крика. Он преданно служил своему государю, а его рабы почтительно служили ему, ибо не было более справедливого человека на пяти излучинах реки. Благочестивые люди склоняли голову, проходя мимо его дома, а дети улыбались, встречая его взор.
Однажды царя постигло несчастье. Брат его жены, которого он поставил правителем над половиной своего царства, пожелав завладеть и второй половиной, тайными подарками соблазнил лучших царских воинов и выступил против столицы. Никого из доблестных военачальников не нашел он перед своим дворцом, а лишь толпу растерянных рабов и слуг. В своей великой беде царь вспомнил о Вирате, прося повести войско против врага. Вирата склонил голову и сказал:- Я сделаю это, господин, и не вернусь в этот дом, пока пламя мятежа не будет растоптано ногами твоих слуг.
И он собрал своих сыновей, своих родичей и рабов, примкнул с ними к кучке верных царю воинов и построил их для похода. Вирата, ходивший раньше на тигров, знал брод выше по течению, и, когда сгустилась тьма, он одного за другим перевел своих людей через реку, и среди ночи они врасплох напали на спящего врага. Они размахивали смоляными факелами, пугая слонов и буйволов, и те, обращаясь в бегство, топтали спящих при белом свете пламени, врывавшегося в шатры. Вирата же первым вбежал в шатер изменника и, прежде чем пришли в себя спавшие, он уже убил двоих, а третьего зарубил в тот миг, когда тот хотел схватиться за меч. С четвертым и пятым Вирата бился один на один во мраке и поразил первого из них в лоб, а другого в обнаженную грудь.
Когда же рассвет белой волной коснулся его чела, он вышел опять на берег, облачился в свою одежду и с просиявшим лицом вернулся к шатру, чтобы при свете утра посмотреть на подвиги ночи.С застывшим ужасом в чертах, с широко открытыми глазами, раскинув руки, лежали мертвые: с раскроенным лбом —зачинщик мятежа и с рассеченной грудью —изменник, бывший ранее предводителем войска в стране бирвагов. Вирата закрыл им глаза и шагнул дальше — взглянуть на тех, кто пал во сне от его меча. Они лежали, полуприкрытые циновками, и лица двоих были ему неведомы,— это были рабы мятежника из южной страны, с курчавыми волосами и черной кожей. Но когда он повернул к себе лицо последнего, у него потемнело в глазах, ибо это был его старший брат Белангур, горный князь, которого мятежник призвал к себе на помощь и которого он, Вирата, убил ночью собственной рукой. С дрожью склонился он над скорченным телом; но сердце больше не билось, неподвижно застыли раскрытые глаза убитого, и их черные зрачки проникали Вирате в самое сердце.
Великому воину стало трудно дышать; как неживой, сидел он между мертвыми, отвратив взор, чтобы не видеть обвиняющих, застывших очей того, кто был рожден его матерью до него.Но вскоре раздались громкие клики. Подобно стае диких птиц, ликуя, возвращались после погони воины с богатой добычей и веселой душой. Увидев мятежного князя, убитого в своем стане, они стали плясать и прыгать от радости, и целовали край ниспадавшей одежды у безучастно сидевшего среди них Вираты, и прославляли его новым именем — Молнией Меча. Гонец бросился в реку и поспешил вперед, чтобы доставить весть царю, а воины остались при добыче и торжествовали победу. Но молча, в глубоком раздумье сидел Вирата. Только раз возвысил он голос, когда его люди хотели похитить одежду с убитых.Тогда он встал и приказал сложить костер и возложить на него тела убитых для сожжения, дабы души их чистыми вступили на путь перевоплощения.
Ни единого слова не сорвалось с его уст, пока шествие, час за часом, тянулось по желтой дороге к родному городу.Царь подошел к нему и принял его в свои объятия - честь, не слыханная с начала времен и не упоминаемая в летописях и подал меч славного праотца раджпутов, семь раз семьсот лет пролежавший в царской сокровищнице. Как знак признательности и того, что отныне Вирата будет старшим из его военачальников и предводителем всех его войск.
Но Вирата склонился до земли и сказал:— Могу ли я испросить милость милостивейшего и обратиться с просьбой к великодушнейшему из царей?Царь устремил взор на Вирату и отвечал:— Так дозволь же, о царь, чтобы этот меч по-прежнему хранился в сокровищнице, ибо в сердце своем я дал обет никогда больше не брать в руки меча, после того как ныне я убил моего брата единственного, который вышел из одного лона со мной и с которым я играл, когда мать держала меня на руках.Изумленно взглянул на него царь и сказал:— Будь же без меча старшим из моих военачальников, чтобы царство мое было неприступным для врагов, ибо никогда ни один герой не вел лучше тебя рать против превосходящих сил. Возьми мой пояс, как знак власти, и моего коня, дабы все узнали в тебе первого из моих воинов.Но Вирата еще раз склонился до земли и промолвил:— Незримый подал мне знак, и мое сердце поняло его. Я должен был убить моего брата затем, чтобы узнать, что всякий убивающий человека лишает жизни брата. Я не могу быть вождем на войне, ибо в мече - насилие, а насилие враждует с правом. Тот, кто причастен к греху убиения - мертв сам. Я же не хочу, чтобы от меня исходил страх, и предпочту есть хлеб подаяния, чем погрешить против этого поданного мне знака. Коротка жизнь в вечном перевоплощении, дай же мне прожить свой срок праведным. Лицо царя омрачилось, и зловещая тишина сменила шум ликования, ибо не слыхано было со времен отцов и праотцев, чтобы свободный человек отрекался от войны и князь не принял подарка от своего государя. Но царь взглянул на священных цапель, символ победы, добытой Виратой, лицо его вновь просветлело, и он сказал: — Храбрым перед лицом врагов я всегда знал тебя, Вирата, и справедливейшим среди подданных моего царства. Если я должен обойтись без тебя на войне, то я все же не хочу лишиться твоих услуг. Так как ты знаешь тяжесть вины и справедливо взвешиваешь ее, будь верховным судьей и верши суд на ступенях моего дворца, дабы истина находила приют в моих стенах и право охранялось в стране.
Вирата простерся перед царем и в знак благодарности коснулся его колена. С высоты розовой лестницы, под сенью дворца, с восхода и до заката Вирата вершил суд именем царя. И слово его было, как весы, которые долго колеблются, прежде нежели измерить груз: его взор ясно читал в душе виновного, и его вопросы упорно проникали в тайны преступлений, как барсуки проникают в темные недра земли. Строг был его приговор, но никогда не выносил он решения в тот же день, оставляя прохладный покой ночи между допросом и осуждением.Перед тем как изречь приговор, он окунал руки и лоб в воду, дабы его слово было свободно от горячности. И всегда, произнеся приговор, он спрашивал преступника, не считает ли тот решение неправильным; но редко кто-либо спорил: молча целовали ocужденные ступень у его ног и с поникшей головой принимали наказание, как Божью кару.Но никогда уста Вираты, даже за тягчайшие злодеяния, не возвещали смерть, и он не внимал корившим его за это. Ибо его страшила кровь. Вирата заточал преступников в каменные темницы или ссылал их в горы, где они должны были выламывать камень для садовых оград, и на рисовые мельницы, где они вместе со слонами вертели колеса. Но он чтил жизнь, и люди чтили его, ибо никогда не замечали ошибок в его приговорах, небрежности в его допросах или гнева в его речах.
Слава его росла, как растет молодой бамбук, прямой и светлый, и люди забыли данное ему когда-то имя Молнии Меча, и по всей стране раджпутов прославляли его как Источник Справедливости.И вот когда Вирата уже шестой год вершил суд с высоты дворцовой лестницы, случилось однажды, что привели к нему юношу из племени хозаров — дикарей, живших среди скал и поклонявшихся иным Богам. — Кто вы, братья, пришедшие издалека, и кто тот, кого вы привели ко мне в путах?Старейший из них поклонился и заговорил:— Пастухи мы, господин, и мирно живем на востоке, этот же — злейший из злого племени — бешеный зверь, убивший людей больше, чем пальцев на его руках. Один из жителей нашей деревни отказался дать ему в жены свою дочь. Этот же, одержимый гневом, как разбойник, ворвался к нам, убил ночью отца девушки и его троих сыновей. Одиннадцать наших односельчан лишил он жизни, пока мы не соединились и не сделали на злодея облаву, как на дикого зверя, и вот мы привели его к тебе, справедливейшему из судей, дабы ты избавил страну от насильника.Вирата обратил лицо к связанному юноше. — Правда ли то, что они говорят?— Кто ты? Царь?— Я Вирата, его слуга и слуга закона, поставленный налагать возмездие за вину и отделять правду ото лжи.Связанный долго молчал. Потом он угрюмо взглянул на Вирату.— Как можешь ты знать, где правда и где ложь, когда знание твое питается только словом людским?— Против их слова пусть прозвучит твое слово, дабы я узнал истину.Связанный юноша презрительно поднял брови.— Я не стану спорить с ними. Как можешь ты знать, что я сделал, если я сам не знаю, что творят мои руки, когда мной овладевает гнев? Я справедливо поступил с тем, кто продал дочь за деньги, справедливо поступил с его сыновьями и слугами. Пусть обвиняют меня. Я презираю их и презираю твой суд.Гнев потряс присутствующих, когда они услыхали, как закоснелый преступник поносит справедливого судью, и судебный страж уже занес суковатую палку для удара. Но Вирата движением руки усмирил их и возобновил вопросы. И после каждого ответа жалобщиков он вопрошал обвиняемого. Но тот стиснул зубы и только раз сказал со злобной усмешкой:— Как хочешь ты узнать истину из чужих слов?
Тогда Вирата вновь опустился на ступени и задумался. Лицо его было напряжено, как у человека, несущего на голове большую тяжесть. Никогда доселе не доводилось ему произносить приговор над преступником, который не просил о милости и не защищал себя. Долго думал он, и тени росли по мере того, как текли часы. Потом он подошел к колодцу, омыл лицо и руки в прохладной воде, дабы его слово было свободно от горячности, и сказал:— Да будет справедлив приговор, который я изреку. Смертный грех принял на себя этот юноша, одиннадцать живых душ изгнал он из теплого тела в мир перевоплощения. Почти год зреет скрыто жизнь человека в лоне матери. Пусть же он за каждого убитого им будет заточен на год в подземный мрак. И за то, что он одиннадцать раз пролил человеческую кровь, да будет он каждый год, а всего одиннадцать раз, бичуем, пока кровь не брызнет из него, дабы он заплатил по числу своих жертв. Но жизнь пусть будет ему сохранена, ибо жизнь даруют Боги, и человек не смеет посягать на Божественное. Да будет справедлив приговор, который я изрек не в угоду кому-либо, а во имя великого воздаяния.И снова опустился Вирата на ступени, и челобитчики поцеловали их в знак почтения.Но связанный юноша мрачно встретил устремленный на него вопрошающий взор судьи.Тогда Вирата сказал:— Я призывал тебя просить меня о милосердии и помочь мне против твоих обвинителей, но уста твои не разомкнулись. Если есть заблуждение в моем приговоре, то вини перед Всевышним не меня, а свое молчание. Я хотел быть милостивым к тебе. Связанный встрепенулся:— Мне не нужна твоя милость. Что она по сравнению с жизнью, которую ты у меня отнимаешь единым словом?— Я не отнимаю у тебя твоей жизни.— Ты отнимаешь ее, и отнимаешь более жестоко, чем делают это вожди нашего племени, которое называют диким. Почему ты не убиваешь меня? Я убивал один на один, ты же велишь закопать меня, как падаль, во мрак земли, дабы я гнил годами, потому что сердце твое робеет перед кровью и в тебе нет мужества. Произвол в твоем законе и пытка в твоем приговоре. Убей меня, ибо я убивал.— Я справедливо отмерил твое наказание...— Справедливо отмерил? Где же твоя мера, судья, которой ты меришь? Разве ты был наказан, что знаешь бич? Как можешь ты проворными пальцами отсчитывать годы, будто равны часы под солнцем и часы, погребенные во мраке земли? Разве ты сидел в узилище, что знаешь, сколько весен отнимаешь у меня? Ты ничего не знаешь, и нет в тебе справедливости, ибо силу удара знает лишь тот, кто принимает его, а не тот, кто его наносит; лишь испытавший страдание может измерить его. В своей надменности ты дерзаешь карать виновных, а сам виновнее всех, ибо я отнимал жизнь в гневе, в необоримом порыве страсти, ты же хладнокровно отнимаешь у меня жизнь и отмериваешь мне меру, которой не знаешь и не можешь знать. Сойди со ступеней правосудия, чтобы не соскользнуть вниз! Горе тому, кто мерит мерой произвола, горе невежде, мнящему, что ему ведома истина! Сойди со ступеней, судья неправедный, и не суди живых смертью твоего слова!Пена ярости выступила на устах юноши, и снова с гневом все набросились на него.
Но Вирата вновь остановил их, отвратил свое лицо от юноши и тихо сказал:— Я не могу отменить приговор, произнесенный с этих ступеней. Да будет он справедливым перед лицом Всевышнего.И Вирата удалился, а стража схватила связанного юношу. Но еще раз судья оборотился: навстречу ему неподвижно и злобно смотрели глаза насильно уводимого преступника. И Вирата содрогнулся в сердце своем: так похожи были они на глаза его мертвого брата в час, когда тот лежал, убитый его рукой, в шатре мятежного князя...В тот вечер ни слова не проронил больше Вирата. Взор осужденного впился ему в душу, точно раскаленная стрела. И домашние его слышали всю ночь, как он неустанно, час за часом, ходил по кровле, пока утро не озарило верхушки пальм.Затем он направился один к царскому дворцу и склонился перед царем.Вирата заговорил, не поднимая лица:— Ты поставил меня верховным судьей.
Седьмой год вершу я суд именем твоим и не знаю, справедливо ли я судил. Даруй мне месяц тишины, дабы я мог найти путь к истине, и дозволь мне скрыть мой путь от тебя и от людей. Я хочу совершать праведные деянья, хочу жить без вины.Царь изумился:— Оскудеет справедливостью мое царство в этот месяц. Но я не спрашиваю о твоем пути. Да приведет он тебя к истине.Вирата поцеловал в знак благодарности подножие престола и вышел.Вирата же снял праздничные одежды и надел темные, помолился перед изображением Тысячеликого Бога и, начертав на пальмовых листьях много строк, скатал эти листья в виде письма. С наступлением темноты вышел он из своего безмолвного дома и направился на окраину города, к скале, в которой находились глубокие рудники и темницы. Вирата склонился над юношей. — Ты узнаешь меня?— Я узнал тебя. Ты тот, кого поставили господином моей судьбы и кто растоптал ее своей пятой.— Я никому не господин. Я слуга царя и справедливости. Я пришел, чтобы послужить ей.Мрачно взглянул узник в лицо судье.— Что нужно тебе от меня?Долго молчал Вирата, потом сказал:— Я причинил тебе боль моим словом, но и ты причинил мне боль твоими словами. Я не знаю, справедлив ли мой приговор, но в твоих словах была одна истина: никто не смеет мерить мерой, которой не знает. Я был слеп и хочу прозреть. Сотни людей посылал я в этот мрак, многих обрек на многое и не ведаю, что я содеял. Ныне я хочу узнать то, чего не знал, дабы стать справедливым и без вины вступить на путь перевоплощения.— Я хочу знать, к чему я присудил тебя, хочу изведать ожог бича на своем теле и закованное время в своей душе. На месяц хочу я заступить твое место, дабы узнать, какое я отмерил тебе искупление.
Я дам тебе ключ, который выведет тебя отсюда, и предоставлю тебе месяц свободной жизни, если ты дашь мне обет вернуться. И тогда из мрака этой темницы зажжется во мне свет познания.Вирата разомкнул цепь и снял с себя одежду.— Надень мое платье, дай мне свое и закрой лицо, чтобы тебя не узнала стража. А теперь возьми эту бритву и обрежь мне волосы и бороду, чтобы и меня не узнали. Долго молчал он, но потом с криком бросился наземь.— Господин, я не допущу, чтобы ты пострадал за меня. Я убивал, проливал кровь горячей рукой. Справедлив был твой приговор.— Не тебе взвесить это и не мне. Но скоро на меня снизойдет свет. Иди же и в день, когда месяц закончит свой круг, явись, как ты поклялся, перед царем, дабы он освободил меня.Тогда я буду знать цену своим деяниям, и мое слово навсегда очистится от неправды. Иди!Утром никем не узнанного Вирату вывели в поле за городом и там подвергли бичеванию. Когда первый удар обрушился на содрогнувшуюся обнаженную спину, Вирата вскрикнул. Потом он стиснул зубы. При семидесятом ударе у него потемнело в глазах, и его унесли замертво.И через муку своего тела познал он, в сиянии доброты, смысл всякого страдания. Тихо улыбнулся он ей и больше не чувствовал боли. На второй день он уже мог подняться и ощупать руками холодный камень стен. Он чувствовал, как с каждым шагом ему открывается новый мир, а на третий день зарубцевались раны, вернулись силы и ясность мысли. Отрешенный от самого себя, зачарованный, не знающий в темноте собственного вида, он все сильнее чувствовал власть Тысячеликого Бога и видел себя проходящим среди теней, но не привязанным душою к ним, освобожденным от рабства воли, мертвым в жизни и живым в смерти.Восемнадцать дней упивался Вирата Божественной тайной самозабвенного созерцания, отрешенный от собственной воли и свободный от жажды жизни. Блаженством казалось ему то, что он свершил во имя искупления, и думы о прегрешениях и неумолимом роке лишь как смутные сонные грезы туманили вечное бдение познания. В девятнадцатую же ночь он внезапно пробудился от сна: земная мысль коснулась его. Раскаленной иглой впилась она в его мозг. Ужас потряс его, и задрожали пальцы его рук, как листья на ветке.Что, если узник нарушит клятву и забудет его и он останется здесь на тысячу, и тысячу, и тысячу дней, пока не сгниет заживо и язык его не окоченеет в молчании. Воля к жизни еще раз пантерой взвилась в нем и разорвала оболочку покоя: время хлынуло в его душу, и с ним страх, и надежда, и все смятение живого человека. Он больше не мог размышлять о Тысячеликом Боге вечной жизни, а лишь о себе; глаза его жаждали света, ноги его, тершиеся о твердый камень, требовали простора, тосковали по прыжку и бегу. Он не мог не думать о жене и сыновьях, о доме и о своем добре, о жарких соблазнах мира, который мы впиваем нашими чувствами и ощущаем горячей кровью сердца. За эти дни, от восемнадцатого дня созерцательной отрешенности до нового месяца, Вирата прошел через бездны ужаса. Еда и питье претили ему, ибо страх владел всем его существом. Ни одной мысли не мог он удержать в сознании, только губы его считали падавшие капли, которые дробили время, бесконечное время, на часы и дни. И, неведомо для него, волосы у него на висках поседели.На тридцатый день вверху раздался шум и опять уступил место тишине. Потом прозвучали шаги, распахнулась дверь, ворвался свет, и перед погребенным во мраке предстал царь.
С любовью обнял он Вирату и сказал:— Я узнал о твоем подвиге, величайшем из когда-либо запечатленных в книгах отцов. Выйди же, дабы небесный огонь озарил тебя и счастливый народ мог лицезреть праведника.Но прежде чем выйти из ворот, он сказал:— О царь, ты назвал меня праведником, я же знаю теперь, что всякий, кто вершит суд, творит беззаконие и отягощает себя виной. — Освободи меня от моего сана. Я больше не могу быть праведным судьей, ибо я теперь знаю, что никто не может судить другого. Карать надлежит Богу, а не людям, и тот, кто посягает на волю судьбы, впадает в вину. Я же хочу прожить свою жизнь без вины.— Так будь же не судьей, а моим советником, — отвечал царь, — и давай мне справедливые советы о войне и мире, налогах и оброках, дабы я не заблуждался в моих решениях.И еще раз коснулся Вирата колена царя.— Не облекай меня властью, о царь, ибо власть побуждает к деяниям, а какое деяние справедливо и не идет наперекор чьей-нибудь судьбе? Если я посоветую войну, я тем самым посею смерть, и каждое сказанное мною слово вырастет в деяние, а каждое деяние таит в себе смысл, которого я не знаю. Справедливым может быть лишь тот, кто не касается ничьей судьбы и ничьих дел, кто живет одиноким. Никогда, не был я ближе к познанию истины, чем тогда, когда был одинок и лишен человеческого слова, никогда я не был свободнее от вины, дозволь же мне мирно жить в моем доме, не зная других обязанностей, кроме служения Богам, дабы я остался чистым от всякой вины.— Жаль мне отпускать тебя,— сказал царь,— но кто смеет перечить мудрецу и противиться желанию праведника? Живи по своей воле, и пусть будет честью для моего царства, что в его пределах живет человек, свободный от вины.
Светлы были дни Вираты в его доме. Он пробуждался с молитвой благодарности за то, что глаза его встречают ясное небо вместо мрака, что вокруг него краски и ароматы благословенной земли и звонкая музыка утра. Каждый день снова, как великий дар, принимал он чудо своего дыхания и радость свободы движений, благоговение пробуждали в нем его собственное тело, нежное тело жены и сильные тела сыновей; во всем ощущал он присутствие Тысячеликого Бога, и душа его была окрылена тихой гордостью оттого, что он никогда не вторгался в чужую судьбу и никогда не посягал ни на одно из тысяч обличий Незримого Бога. С утра до вечера читал он книги мудрецов и посвящал свои дни благочестию —безмолвному созерцанию, любовному углублению в себя, делам милосердия и жертвенной молитве. Но радостен был его дух и кротка его речь, обращенная даже к ничтожнейшему из слуг, и домашние любили его как никогда. И в веселии духа вкушал он полдень своей жизни.Прошли три года, и еще раз три, как один светлый день. Он никому не завидовал, и никто не завидовал ему. Как остров мира возвышался его дом, осененный благостной жизнью, неприступной для стремнин человеческих страстей и для бурных потоков вожделений.Однажды вечером он вдруг услышал громкие вопли и звуки ударов. Он вскочил со своего ложа и увидел, как его сыновья, бросив одного из рабов на колени, хлестали его по спине бичом из бегемотовой кожи, так что брызгала кровь. Широко раскрытые от муки глаза истязуемого встретили его взор. И он вновь узнал запавший ему в душу взор некогда убитого им брата.Вирата поспешно подошел, остановил сыновей и спросил, что случилось.Они отвечали, что раб, на обязанности которого лежало таскать в деревянных кадках воду, уже неоднократно, ссылаясь на изнеможение, запаздывал и не раз был за это наказан, пока, наконец, не сбежал вчера. Сыновья Вираты настигли его, истерзанного и израненного притащили домой.Вирата смотрел на раба. Песок у его ног был пропитан кровью. В глазах несчастного застыл ужас, как у животного, над которым занесен нож, и в расширенных неподвижных зрачках Вирата прочел отчаяние и мрак, некогда владевшие им.— Отпустите его,— сказал он сыновьям,— его вина искуплена.Раб поцеловал прах у ног Вираты. Впервые сыновья с досадой отошли от отца. Сам того не замечая, омыл он лоб и руки и при этом внезапно с испугом понял то, в чем не отдавал себе отчета: впервые за шесть лет он опять стал судьей и решил судьбу человека. Правда, наказание это постигло не свободного человека, а раба, чье тело с самого рождения принадлежало ему, Вирате, по закону царей. Но справедлив ли этот закон перед Тысячеликим Богом? Справедливо ли, чтобы тело человека было всецело подчинено чужой воле, чужому произволу, и неужели свободен от вины тот, кто отнимает у раба его жизнь или губит ее?Вирата встал со своего ложа и зажег светильник, чтобы поискать ответ в книгах мудрецов. И нигде он не нашел различия между человеком и человеком, кроме деления людей на касты и сословия, нигде, во всем тысячеликом бытии, не нашел он закона, освобождающего от долга любви к человеку. Все с большей жадностью впивал он знание, ибо никогда душа его так не терзалась сомнением. Но еще раз ярко вспыхнуло пламя светильника и погасло.Он понял, что и здесь не был свободен от вины, ибо подчинял людей своей воле и называл их рабами по преходящему закону человеческому, а не по извечному закону Тысячеликого Бога. И он простерся в молитве: «Помоги мне постигать мою вину, дабы я чистым прошел по жизни и дыхание мое было свободно от вины!». И опять прояснилось чело Вираты. Затем обратился к сыновьям:— Вам известно, что уже много лет на душе у меня одна-единственная забота: праведно, без вины прожить свою жизнь на земле; и вот вчера кровь обагрила порог моего дома, кровь живого человека, и я хочу смыть с себя эту кровь и искупить прегрешение, совершенное под сенью моего крова. Молча стояли сыновья, и Вирата чувствовал враждебность в их молчании.— Безмолвием встречаете вы мои слова. Но я не хочу ничего решать, не выслушав вас.— Провинившемуся ты хочешь подарить свободу, дать ему награду вместо наказания,— начал старший сын.— Много слуг в нашем доме, и один в счет не идет. Но каждый поступок влечет за собой другие, составляя с ними общую цепь. Отпуская этого раба, как ты удержишь других, принадлежащих тебе, если они пожелают уйти?— Если они захотят уйти из моей жизни, я должен буду отпустить их. Ничью судьбу я не хочу держать в руках, ибо тот, кто кует судьбы, впадает в вину.— Но ты нарушаешь законное право, — начал второй сын, — рабы эти принадлежат нам, как принадлежит нам земля, дерево этой земли и плод этого дерева. Служа тебе, они связаны с тобой, и ты связан с ними. Ты посягаешь на порядок, который существует тысячелетия. Раб не господин своей жизни, а слуга своего господина.— Есть только одно право от Бога, и это право — жизнь; оно дается каждому с первым дыханием. К добру призвал Ты меня, ослепленного и мнившего себя свободным от вины; годами я владел чужими жизнями, теперь же я прозрел и знаю: праведный не должен обращать людей в скотов. Я всех хочу отпустить на волю и быть свободным от вины перед ними на земле.Упорство было написано на лицах сыновей, и жестко ответил старший из них: — Кто будет орошать поля, дабы не зачахли посевы риса, кто погонит буйволов в поле?Должны мы сами стать слугами во имя твоей причуды? Ты сам никогда не утруждал рук своих и никогда не думал о том, что твоя жизнь зиждется на чужом труде. А ведь есть чужой пот и в плетеной циновке, на которой ты лежал, и твой сон охраняли опахала слуг.И вот ты хочешь всех прогнать, чтобы никто больше не грудился, кроме нас, твоей плоти и крови? Быть может, ты прикажешь нам выпрячь буйволов из плуга и самим тянуть постромки, дабы избавить животных от бича? Ведь и скотине Тысячеликий дал дыхание! Не касайся, отец, установленного, ибо и оно от Бога! Не добровольно разверзается земля, нужно применить силу, дабы она принесла плоды. Насилие есть закон подзвездного мира, и не можем мы отринуть его.— Но я хочу отринуть его, ибо сила редко бывает права, я же хочу праведно прожить свою жизнь на земле.— Без силы нельзя владеть ничем, ни человеком, ни скотом, ни безответной землей. Где ты хозяин, ты должен быть и господином; кто владеет, тот привязан к судьбе других людей.— Но я хочу отрешиться от всего, что ввергает меня в вину. И я повелеваю вам отпустить рабов и самим трудиться для своего дома.Гнев сверкнул во взорах сыновей, они едва подавили ропот. Потом старший молвил: — Ты сказал, что не хочешь насиловать ничьей воли. Ты не хочешь повелевать твоими рабами, дабы не впасть в вину. Нам же ты приказываешь и вторгаешься в нашу жизнь. Где же здесь, спрашиваю я тебя, справедливость перед Богом и людьми?Долго молчал Вирата. Когда же он поднял взор и увидел пламя алчности в их глазах, он содрогнулся в сердце своем. Потом тихо сказал:— Вы правы.
Я не хочу насиловать вашу волю. Возьмите дом мой и разделите его по своему желанию. Я не хочу больше владения и не хочу вины. Верно сказал ты: кто властвует, тот лишает свободы других, но прежде всего — свою же душу. Кто хочет жить без вины, тот не должен иметь власти ни над своим домом, ни над чужой судьбой, не должен питаться чужим потом и кровью, не должен дорожить страстью женщины и сытой ленью. Только тот, кто живет один, живет для своего Бога, только деятельный знает Его, только бедняк обретает Его вполне.Только когда спустились ночные тени, он собрался в путь: взял посох, чашу для подаяния, топор для работы, горсть плодов для утоления голода и пальмовые листья с письменами мудрости — для благочестивой молитвы, подоткнул края одежды выше колен и молча покинул дом, ни разу не оглянувшись ни на жену, ни на детей, ни на все свое добро. Вирата оглядел уединенную прогалину в лесной глуши, и он решил построить здесь хижину и посвятить остаток дней своих созерцанию, вдали от людей и свободным от вины.И так он был окружен живыми созданиями, и все же он знал, что и в животных таится насилие и зло, как в человеке. Он видел, как крокодилы яростно кусали и преследовали друг друга, как птицы острым клювом выхватывали из воды рыб и как змеи, в свою очередь, внезапно сжимали своими кольцами тех же птиц. Год и еще полгода не видал Вирата ни одного человека. Но однажды охотник, преследуя на другом берегу слона до места водопоя, увидел необычайную картину. Перед маленькой хижиной сидел, озаренный желтым вечерним светом, белобородый старец, птицы мирно ютились в его волосах, обезьяна звонкими ударами раскалывала орехи у его ног. Он же смотрел на верхушки пальм, где качались синие и пестрые попугаи, и когда он поднял руку, они искрометным облаком слетели вниз и опустились ему на колени. И охотник забыл про охоту и поспешил домой поведать о виденном.
Все дальше летела весть и, наконец, достигла царя и он направился к мудрецу. Царь обнял его.— Много лет уже я вижу, как ты идешь по пути к совершенству. И я хочу узреть, как живет праведник, дабы поучиться у него.Вирата поклонился.— Ничего мне не ведомо, кроме того, что я разучился жить с людьми, желая быть свободным от всякой вины. Только самого себя может поучать одинокий. Я не знаю, мудро ли то, что я творю, не знаю, счастье ли то, что я чувствую,— ничего не могу я советовать и ничему не могу учить. Мудрость одинокого отлична от мудрости мирской, и закон созерцания отличен от закона деяний.— Но видеть, как живет праведный,— это уже значит учиться,— отвечал царь.— С тех пор как я встретил твой взор, я преисполнился светлой радости. Большего я не требую.— Могу ли я сделать что-нибудь для тебя или передать весть твоей семье?— Ничего нет больше моего на земле, о царь, или же все мое. Я забыл, что некогда и у меня были дом среди других домов и дети среди других детей. Безродному принадлежит вся земля, отшельнику - вся полнота жизни, безвинному - мир и покой. У меня нет другого желания, как жить без вины на земле.— Прощай же и помни обо мне в благочестии своем.— Я помню о Боге и тем самым помню и о тебе и обо всех на земле живущих, ибо они часть Его и дыхание Его.Еще раз взмахнула крылами слава Вираты и белым соколом облетела страну. И год от года все чаще, — что кто-нибудь, поняв неправду своих деяний и суетность своей жизни, покидал дом и родину, раздавал свое имущество и уходил в лес, чтобы, подобно тому праведнику, сколотить себе хижину и жить только для Бога. И вот однажды Вирата, блуждая утром по лесу, увидел отшельника, неподвижно простертого на земле.Вирата закрыл мертвому глаза, прочитал молитву и попытался вынести бренную оболочку покойного из чащи. Но тяжесть была чрезмерна для его рук, ослабевших от скудного питания плодами, и он пошел вброд на тот берег, в ближнее селение, просить о помощи.Когда жители селения увидели праведника, которого они называли Звездой Одиночества.
И где проходил Вирата, женщины падали ниц, дети останавливались, изумленно глядя вслед шествующему в молчании, и многие мужчины выходили из своих домов поцеловать край одежды высокого гостя и принять благословение святого. С улыбкой проходил Вирата сквозь эту волну человеческого благоволения и чувствовал, как сильно и чисто он снова может любить людей с тех пор, как больше не связан с ними.Когда же он проходил мимо последнего, низенького дома селения, все так же ласково отвечая на приветствия встречных, он вдруг увидел устремленные на него полные ненависти глаза женщины; Вирата содрогнулся — ему показалось, будто он снова видит давно забытые глаза убитого им брата. Он в ужасе отпрянул — так отвыкла его душа от вражды и злобы за годы уединения. Он пытался уверить себя, что это лишь обман зрения.Но черный неподвижный взор по-прежнему был устремлен на него. И когда, овладев собой, Вирата шагнул вперед, чтобы приблизиться к двери, женщина отступила в глубину дома, и из темноты по-прежнему сверкал обращенный на него горящий взор, словно глаза тигрицы в неподвижной чаще.— Я хотел приветствовать тебя словами мира, женщина, — отвечал Вирата,— и спросить, почему ты смотришь на меня с гневом? Что я сделал тебе? Разве я причинил тебе зло?— Что ты мне сделал? — злобная усмешка скривила ее губы. — Что ты мне сделал?Малость только, самую малость: мой дом был полной чашей, ты опустошил его. Ты похитил у меня самое дорогое и убил мою жизнь. Уйди, чтобы я не видела больше твоего лица, не то я не сдержу своего гнева.Вирата в удивлении смотрел на нее: Я живу вдали от людей и не виновен ни в чьей судьбе. Твои глаза обманывают тебя.Но она с ненавистью крикнула ему вслед:— Нет, я узнала тебя, кого все знают. Ты Вирата, тебя называют Звездой Одиночества, тебя прославляют четырьмя именами добродетели. Войди же, если ты хочешь увидеть, что ты мне сделал.И она увлекла изумленного Вирату за собой в дом.Там неподвижно лежал мертвый мальчик, и неподвижные глаза с укором были устремлены на него, как некогда глаза убитого брата.— Это мой третий, последнее дитя моего лона, и его ты умертвил, ты, которого называют святым и слугой Богов!— Посмотри на этот пустой ткацкий станок! Здесь стоял Паратика, мой муж, изо дня в день и ткал белый холст. Не было в стране ткача искуснее его. Издалека приносили ему работу, и работа приносила нам жизнь. Светлы были наши дни, ибо Паратика был добр и трудолюбие его не имело границ. Трех сыновей подарила я ему, и мы растили их, дабы из них вышли люди, подобные их отцу, добрые и честные. И вот однажды пришел охотник— и поведал, что есть в стране человек, который оставил свой дом и имущество свое, чтобы при жизни приблизиться к Богу, и построил себе жилище своими руками. И однажды, проснувшись среди ночи, я не увидела его подле себя. Он ушел в лес, ушел, чтобы помнить о Боге. Но, помня о Боге, Паратика забыл о нас и забыл, что мы жили его трудом.Нищета вошла в наш дом, детям не хватало хлеба, они умирали один за другим, а сегодня и этот, последний, умер из-за тебя. Ибо это ты соблазнил Паратику. Ради того, чтобы ты приобщился к истине и к Богу, трое детей, рожденных мною, ушли из жизни. Чем искупишь ты это, если я призову тебя к ответу перед Судией живых и мертвых? Чем искупишь ты предсмертные муки их маленьких тел, корчившихся от боли в то время, как ты бросал крошки птицам и был далек от всякого страдания? Бледный, с дрожащими губами, слушал ее Вирата.— Не ведал я того, что служу соблазном для других. Я мнил: жизнь моя замыкается мною.— Где же твоя мудрость, мудрец, если ты не знаешь того, что знают даже отроки: что все дела наши от Бога и что никому не уйти от них и от закона вины? Гордыня обуяла тебя, ты возомнил себя господином, господином своих деяний и наставником людей. Что было сладостно тебе, стало для меня горечью, а твоя жизнь — смертью этого ребенка.
Вирата задумался, потом склонил голову и сказал:— Правду говоришь ты, и я вижу, что всякая боль приносит больше познания истины, чем все тихие раздумья мудрецов. Все, что я знаю, я узнал от несчастных, и все, что я видел, я увидел во взоре страдальцев, во взоре извечного брата. Не смиренным я был пред лицом Бога, а гордецом: я познал это через твое горе, которым сейчас терзаюсь сам. Прости меня, ибо я каюсь перед тобою: я причинил зло тебе и еще многим, о ком не ведаю. И бездействующий совершает деяния, за которые он несет вину на земле, и одинокий живет во всех своих братьях. Прости же меня, женщина! Я возвращусь из леса, дабы вернулся и Паратика и зачал новую жизнь в твоем лоне взамен погубленной.Потом взял посох и чашу, как в тот день, много лет назад, когда он пришел сюда, и возвратился в город.
Так достиг он царского дворца. Час совета уже миновал, и царь был один. Вирата приблизился к нему, и тот встал, чтобы заключить его в объятия. Но Вирата простерся пред царем и прикоснулся к краю его одежды в знак просьбы.— Не зови меня мудрым, — отвечал Вирата, — ибо я шел неверным путем. Замкнулся круг, и я опять просителем стою у твоего порога, где некогда просил тебя уволить меня от должности судьи. Я хотел быть свободным от вины и бежал от всякого деяния. Бесполезным был я, ибо питал только свою жизнь и никому не служил. Ныне я вновь хочу послужить.— Я больше не хочу быть свободным в своей воле. Ибо свободный не свободен, и бездеятельный не без вины. Свободен лишь тот, кто служит делу, кто отдает другому свою волю и свою силу, отдает, ни о чем не спрашивая. Царь долго и гневно смотрел на Вирату. Уязвленная гордость растравляла душу. Но когда он увидел его изможденное лицо и белые волосы над морщинистым челом, он подумал, что старик преждевременно впал в детство. И чтобы испытать его, царь насмешливо спросил:— Хотел бы ты стать псарем при моем дворце?Вирата пал ниц и поцеловал подножие престола в знак благодарности.
С того дня старец, которого страна некогда прославляла четырьмя именами добродетели, стал псарем, и жил он с другими слугами в дворцовых подвалах. Сыновья стыдились его и трусливо обходили дворец, чтобы не увидеть его и не быть вынужденными признать свое родство перед людьми, жрецы отворачивались от недостойного. Только народ еще приходил подивиться на старца, который некогда был первым в государстве, а теперь водил по двору свору собак. Но он никого не замечал, и вскоре люди перестали приходить и больше не думали о нем. Собаки любили его больше, чем всех других обитателей дворца, и это радовало Вирату. Его дряхлые, морщинистые уста, редко обращавшиеся с речью к людям, всегда улыбались им. И мирно текли долгие безмятежные годы его старости. Царь скончался раньше его, пришел новый царь, который не замечал Вираты и только однажды ударил его палкой за то, что собака заворчала, когда царь проходил мимо. И все мало-помалу забыли о существовании Вираты.Когда же и для него исполнилась мера его лет и он умер, и был зарыт на свалке, где хоронили всех слуг, в народе уже никто не помнил о том, кого страна когда-то прославляла четырьмя именами добродетели. Сыновья его попрятались, и ни один жрец не пел погребальных песен над его прахом. Лишь собаки выли два дня и две ночи, потом и они забыли Вирату, чье имя не вписано в летописи властителей и не начертано в книгах мудрецов.
Свежие комментарии