На информационном ресурсе применяются рекомендательные технологии (информационные технологии предоставления информации на основе сбора, систематизации и анализа сведений, относящихся к предпочтениям пользователей сети "Интернет", находящихся на территории Российской Федерации)

Свежие комментарии

Харьков - Россия, далее везде

19 августа исполнилось  95 лет со дня рождения Михаила Кульчицкого

 

Преподаватели видели в нем сложившегося поэта, который обращает на себя внимание поэтической зрелостью. Но надеждам не суждено было сбыться: он ушел на фронт с первых дней войны. Писал стихи даже под артобстрелом. Погиб под Сталинградом. Незадолго до гибели написал,  пожалуй, свои самые известные строки: «Не до ордена. Была бы Родина»

Родился в Харькове в 1919 году в семье адвоката, бывшего жандармского   (по другим данным, кавалерийского) ротмистра Валентина Михайловича Кульчицкого. 
Первое стихотворение было опубликовано в 1935 году в журнале «Пионер». 

В отличие от Павла Когана, он сравнительно много успел опубликовать за отмеренные ему двадцать два года жизни. Начиная с украинских и русских пионерских газет и журналов (школьнику было шестнадцать  лет) и кончая «толстым» журналом «Октябрь», где за три месяца до войны он (студент столичного Литинститута) поместил фрагменты программной поэмы «Самое такое».
Учился в школе № 1 восемь классов. Окончив десятилетнюю школу № 30, работал плотником, чертёжником на Харьковском тракторном заводе. Поступив в Харьковский университет, через год перевёлся на второй курс Литературного института им. Горького (семинар Ильи Сельвинского). 
Учась, давал уроки в одной из московских школ. 
В 1941 г. Кульчицкий уходит в истребительный батальон. В середине декабря 1942 года окончил пулемётно-миномётное училище, получил звание младшего лейтенанта. 19 января 1943 года командир миномётного взвода младший лейтенант Михаил Кульчицкий погиб под селом Трембачёво Луганской области при наступлении от Сталинграда в район Харькова (Юго-Западный фронт, 6 армия, 350 СД 1178 СП). 
Перезахоронен в братской могиле села Павленково. Имя поэта выбито золотом на 10-м знамени в Пантеоне Славы Волгограда.

Самойлов: «В смерть Павла Когана поверили сразу. А в смерть Миши верить не хотелось».

Слухи, что он не погиб, а спасся, ходили еще долго. Слуцкий, имевший в Смерше «некоторые возможности», наводил справки. Потом смирился:

 И я, как собака, вою

Над бедной твоей головою…

 

В 1989 году на доме, где родился и вырос поэт (ул. Грековская 9 / пер. Ващенковский, 2), была установлена мемориальная доска. Барельеф и отлитые в металле знаменитые строки «Самое страшное в мире — это быть успокоенным» провисели ровно 10 лет. В 1999 году мемориальная доска была уничтожена неизвестными вандалами. Открытие восстановленной доски совершал поэт Евгений Евтушенко.

Биографы Кульчицкого свидетельствуют, что он – «из старинной русско-украинской интеллигенции». Мать, «в молодости красивая, привыкла к старинным тонкостям обращения… ее круга». Отец – бывший царский офицер, ветеран Империалистической войны и Георгиевский кавалер, в молодости писал стихи, в зрелости – солдатские уставы. При Советской власти – юрист. В 1933 году арестован за сокрытие дворянского происхождения, каковое (сокрытие) объяснил следователям так: революция отменила сословия, и он просто не придал значения странным пунктам анкеты. При всей внешней верноподданности такой довод отдавал тонкой издевкой, и арестанта отправили на Беломорканал, а затем в ссылку, куда к нему на свидание допустили со временем и сына. Сын вывез из поездки поэтически изваянный карельский пейзаж, стихотворение появилось в журнале «Пионер», и это стало первой публикацией Михаила Кульчицкого.

Через несколько лет «за отсутствием состава преступления» отцу разрешили вернуться в Харьков, где он и оказался при немцах. В декабре 1942 года его забили насмерть в гестапо.

О смерти отца Кульчицкий, слава богу, узнать не успел. А вот арест отца в 1933 году стал причиной острого разочарования: хотел после школы поступать в военное училище – отсеяли по анкете. На семь лет отложилась армия…

Впоследствии, уже в Перестройку,  история с арестом отца побудила биографов искать у Кульчицкого антисталинские настроения. Искали усердно, но не обнаружили. Настроения поэта вообще могут не совпадать с настроением его позднейших биографов, которые, естественно, знают больше и судят круче.

Несколько слов о пращурах. Прабабка – грузинская княжна, вышедшая замуж за казака, воевавшего с горцами (прадед). Бабка по другой линии – прибалтийская немка, певица и артистка, находившаяся в дальнем родстве с Шеншиными (то есть, и с Афанасием Фетом). Известны еще и украинские корни («нити тянутся из Польши»), они закреплены «портретом одного из наших предков (с книгой в руке) в Кирилловской церкви в Киеве».

Я беру сведения из мемуаров сестры поэта Олеси Кульчицкой[1]. Они существенны для понимания того, из каких глубин черпает поэт «материал» своей души. Он вообще склонен черпать «из глубин», из пластов, из залежей былого.

Что же он оттуда добывает?

Записная книжка 1939 года:

 

Мне дали:

русские - сердце

немцы – ум

грузины – огонь

украинцы – душу

поляки – хитрость

козаки – силу.

 

Результирующая формула - в поэме «Самое такое»:

 

Помнишь – с детства –

рисунок:

чугунные путы

Человек сшибает

с шара

грудью? –

Только советская нация

будет

и только советской расы люди!

 

Формула, явно пропущенная сквозь Маяковского, вполне отвечает той интернациональной вере, вне которой не мыслит себя советское поколение. Но у кого как складывается эта результирующая формула? Можно ото всего отречься. А можно все стиснуть воедино: ум, душу, огонь, силу, хитрость, - попытавшись вместить все это в сердце.

Вместить – Вселенную в конце концов.

А в начале?

А в начале, как уже сказано, – 1919 год:

 

Как в девятнадцатом –

от Украины – к Сибири

проползли,

пробежали,

пропАдали вы –

от Польши к Японии

нам родину ширить

А может быть

От Москвы –

До Москвы!

Может быть,

Вот в самое сейчас

Сталин промокнул приказ…

http://anninsky.ru/malchikiderzgavi/99-mihailkulchizckiy.html

 

Населенный пункт — г. Харьков (Харків), Харьковская область, Украина 
Улица, дом — угол улицы Грековская, 9 и переулка Ващенковский, 2 
Тип объекта — мемориальная доска 
Название памятника — Мемориальная доска М. В. Кульчицкому 
Описание памятника — Поэт Михаил Кульчицкий — младший лейтенант, командир миномётного взвода, погиб в бою под селом Трембачёво Луганской области 19 января 1943 года 
Дата установки — 1989…1999…2004… 
Состояние памятника — приемлемое 
Дата регистрации в базе данных — 08/12/2012 

Мой город

Я люблю родной мой город Харьков –
Крепкий,1 как пожатие руки.
Он лежит в кольце зелёном парков,
В голубых извилинах реки.
 
Я люблю, когда в снегу он чистом
И когда он в нежных зеленях.
Шелест шин, как будто шелест листьев,
На его широких площадях.
 
От Москвы к нему летят навстречу
Синие от снега поезда.
Связан он со всей страною крепче,
Чем с созвездьем связана звезда.
 
И когда повеет в даль ночную
От границы орудийный дым –
За него, и за страну родную,
Жизнь, коль надо будет, отдадим.
 
Февраль 1939 

 

Википедия:  В его ранних стихах отразился комсомольский восторг перед событиями ре­волюции, которая воплотилась для него в об­разе Щорса, поскольку тот погиб в день рож­дения Кульчицкого. Поэт настаивал на продолжении революционных волнений. Фронтовые стихи Кульчицкого в основном не сохранились…   Юношеская жертвенность сочетается у него с верой в собственное поэтическое слово.

 

Давид Самойлов пишет: «Внешность его была примечательная. Высокого роста, статный, гвардейской выправки. Такой далеко бы пошел при русских императрицах».

А при генсеках?

А при генсеках - сходство с Маяковским: так же грубо вытесан.

Когда отпустил чуб и свесил на лоб, - с Багрицким.

После финской компании Багрицкий, поветрием прошедший над молодой поэзией, разом отставлен: о подступающей войне надо писать совершенно по-другому. Кульчицкому судьба уже не оставляет времени писать по-другому, но когда летом 1941 года он остригается наголо, лицо словно очищается от лишнего.

«С такими лицами в наше время погибают», - записывает Самойлов.

Сам Кульчицкий настроен иначе. Ему весело! Поднявшись дежурить на крышу во время немецкого налета, он выбрасывает в ящик с песком зажигалки и – пляшет!

«Я самый счастливый человек на свете», - эту его фразу запоминают мемуаристы. Надо соединить это самоощущение с самой ранней фразой в его поэтическом архиве, в 15 лет написанной: «Не моя ли каштановая голова поднялась над черной войной?» - тогда трагедия обнажит свою логику, не вместимую ни во что, кроме великих стихов.

С началом войны он прекращает их писать. От должности фронтового поэта отказывается. Кончает курсы пехотных командиров и в декабре 1942-го получает в петлицы лейтенантский кубарь.

26 декабря пишет единственное за войну стихотворение, которое  прощальной метой остается в русской лирике:

 

Мечтатель, фантазёр, лентяй-завистник!
Что? Пули в каску безопасней ка́пель?
И всадники проносятся со свистом
вертящихся пропеллерами сабель.

Я раньше думал: «лейтенант»
звучит вот так: «Налейте нам!»
И, зная топографию,
он топает по гравию.

Война — совсем не фейерверк,
а просто — трудная работа,
когда, черна от пота, вверх
скользит по пахоте пехота.

Марш!
И глина в чавкающем топоте
до мозга костей промерзших ног
наворачивается на чёботы
весом хлеба в месячный паёк.

На бойцах и пуговицы вроде
чешуи тяжёлых орденов.
Не до ордена.
Была бы Родина
с ежедневными Бородино.

26 декабря 1942, Хлебниково-Москва

http://anninsky.ru/malchikiderzgavi/99-mihailkulchizckiy.htm...

Википедия: 

Это стихотворение Владимир Высоцкий включил в знаменитый поэтический цикл «Мой Гамлет», (1966). Оно звучит также в исполнении Бориса Слуцкого в сцене вечера в Политехническом музее в фильме Марлена Хуциева «Застава Ильича» (последняя строчка передана так: «…пусть хоть после ста Бородино»; а в третьей строфе: «ползет по пахоте пехота…». Кроме того, это стихотворение, положенное на музыку Владимиром Мулявиным, исполнялось ВИА "Песняры" ("Война совсем не фейерверк").

Лев Аннинский:  "Вообще Кульчицкий сделал бы, наверное, всё то, чем впоследствии прославились и Вознесенский, и его антиподы из лагеря деревенских «формотворцев», у него всё можно найти: и фантастическую ассоциативность, и глубокую звукопись, строчка «скользит по пахоте пехота» до сих пор вызывает зависть нынешних музыкантов языка… Уважаемые «музыканты языка»! Я предвижу, что ваша зависть возрастет ещё больше, потому что звукопись у Кульчицкого гораздо лучше, чем у его непрошеных редакторов: «спешит по пахоте пехота» " 

 

Из комментариев  (Стихи.ру -  http://www.stihi.ru/2011/05/10/4847  )

Спасибо что помните Мишу Кульчицкого.Часто-\через день\я захожу в его дом-он старый и неухоженый.Там мне дали две комнаты для Мишиного музея.Раз в год на его день рождения собираемся читаем стихи и т. д.Первое что мы читаем-Я люблю родной свой город Харьков...Несколько раз срывали \кто не знаю\мемориальные барельефы.Если по правде все очень плохо.ПРОСТИТЕ. 
Михаил Томашевский   23.02.2014

 

Красиков Михаил
Украина
ХАРЬКОВ

Строка, оборванная пулей 

Заметки текстолога о редакторской этике и не только о ней

У нас история публикаций 
значительнее и интереснее
истории создания.
                        А.Битов                                                                 


    Когда заходит речь о поэтическом поколении начала 1940-х, мы привычно повторяем: «ушли, не долюбив, не докурив последней сигареты» (Н.Майоров), «умирали, не дописав неровных строчек, не долюбив, не досказав, не доделав» (Б.Смоленский). «Не долюбив, не досказав...» - так была названа и публикация стихотворений погибших поэтов в №20 «Огонька» за 1988 г. в антологии Е.Евтушенко «Русская муза XX века».
    Но так ли уж безошибочно верны все эти определения по отношению к «лобастым мальчикам невиданной революции»? Да, они погибли, «красивые, двадцатидвухлетние»; да, их при жизни почти не печатали; да, мало кому из них довелось вкусить тихих семейных радостей и, тем не менее, перечитывая даже то немногое, что опубликовано в посмертных коллективных сборниках и немногочисленных отдельных изданиях их произведений, видишь, что, вопреки всему, это было одно из самых высказавшихся, выразивших себя поэтических поколений.

    И все-таки - «строка, оборванная пулей...» Пулей?
    Я расскажу только об одном человеке - Михаиле Кульчицком, о судьбе его наследия, поскольку, готовя к изданию книгу его стихов (см.: Кульчицкий Михаил. «Вместо счастья: Стихотворения. Поэмы. Воспоминания о поэте.» Харьков, «Прапор», 1991 г. Сост., подгот. текста и прим. О.В.Кульчицкой и М.М.Красикова) не раз и не два терялся в догадках относительно происхождения опубликованных ранее текстов.
    Передо мной - автограф одного из самых знаменитых стихотворений о войне - стихотворения М.Кульчицкого «Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник!», написанного поэтом за три недели до гибели. Когда называешь имяКульчицкого, всегда вспоминаются именно эти стихи. Почему? Потому ли, что это лучшее стихотворение, или потому, что других стихотворений Кульчицкого многие просто не знают, а это - перепечатывается из антологии в антологию, из хрестоматии в хрестоматию, переведено на иностранные языки? Скорее, второе. И у читателей возникает ощущение, что Кульчицкий - автор одного стихотворения (есть такая категория поэтов). Два тонюсеньких сборничка его стихов «Самое такое» (Харьков, «Прапор», 1966) и «Рубеж» (М., «Молодая гвардия», 1974), изданные очень скромным тиражом, давно стали библиографической редкостью, как и сборник «Вместо счастья».
    Однако всмотримся попристальнее в стихотворение, у которого, как кажется, столь счастливая судьба. Увы, это только кажется. Даже в упомянутой подборке в поэтической антологии «Огонька» это стихотворение напечатано без первых четырех строк (как в добром десятке других газетных, журнальных и книжных перепечаток), а в сборнике «Подарили планете победу» (Донецк, «Донбас», 1975) выброшенными оказались целые две первых строфы.
    Не надо быть литературоведом, чтобы понять: изъять из настоящего стихотворения 8 строк - значит попросту уничтожить его. Может, кого-то из донецких тайных сторонников будущего общества трезвости испугала фраза: «Я раньше думал: «лейтенант» звучит «налейте нам»?
    Но это еще не все. И в тех случаях, когда приводятся все строфы (например, в таком солидном издании как «Библиотека поэта», мы имеем дело вовсе не с авторским текстом, а с редакторским вариантом. В стихотворении «Мечтатель, фантазер...» сделано 5 (!) текстологических поправок.
    Когда-то Лев Аннинский написал: «Вообще Кульчицкий делал бы, наверное, все то, чем впоследствии прославились и Вознесенский, и его антиподы из лагеря деревенских «формотворцев», у него все можно найти: и фантастическую ассоциативность, и глубокую звукопись, строчка «скользит по пахоте пехота» до сих пор вызывает зависть нынешних музыкантов языка...» Уважаемые «музыканты языка»! Я предвижу, что ваша зависть возрастет еще больше, потому что звукопись у Кульчицкого гораздо лучше, чем у его непрошеных редакторов: «спешит по пахоте пехота».
    Точно так же оказались урезанными и перевранными многие стихотворения и поэмы Михаила.
    Бойко орудовали редакторские ножницы. Так, в 26-м выпуске альманаха «Поэзия» (М., «Молодая гвардия», 1980) от стихотворения «О войне», состоящего из 21 строки, осталось одно четверостишие.
    Совсем не случайно, думается, стыдливо исчезла концовка стихотворения «Кресты» в коллективном сборнике погибших поэтов, вышедшем в большой серии «Библиотеки поэта» (Сост. В.Кардин и И.Усок, редактор Г.Цурикова): «Рвать шнурок на шее, если понял, // Никогда не поздно. И верней. // Немец, издеваясь над погоном, // Скажет немцу: «Я - в душе еврей!» В брежневскую эпоху такой интернационализм казался явно чрезмерным.

 

    Порой это было следствием текстологической небрежности, некомпетентности составителей, но гораздо чаще в этих правках сквозит вполне осознанное намерение, диктуемое отношением к погибшим поэтам как к начинающим стихотворцам, которым не грех исправить нескладный стишок, пройтись по нему «рукой мастера». И «исправляли», и «проходились» - каждый на свой лад.
    Кульчицкого оглупляли, давая что-то невразумительно-мямлющее, типа «когда держать ее себе невмочь» - вместо: «в себе невмочь» (стихотворение «Дорога»), вылущивали самую суть поэзии, мысли. Например, в главе «Год моего рождения» поэмы «Самое такое» есть строки: «Но в бурой папахе, // Бурей // подбитой, // на углу // между пальцев // людей пропускал // милиционер, который бандита // уже почти что совсем не напоминал».
    Идет речь о Харькове 1919 года. Может, кого-то из современных читателей удивят последние две строки. Но надо же иметь хоть немножко представление об истории! Вспомним описание солдат революции в поэме Блока «Двенадцать»: «В зубах - цигарка, примят картуз, // На спину б надо бубновый туз!» Внешне - бандиты, каторжники! Составительница коллективного сборника «Сквозь время» (Москва, 1964) Виктория Швейцер, чтоб не морочить себе голову, решила совсем не связываться с милицией, просто выбросив этот кусок текста. Харьковчане (составитель сборника «Самое такое» Н.Шатилов, редактор Р.Я.Кальницкий) были более отважными. Вот что у них вышло: «..людей пропускал // милиционер, который бандита // по сторожкой походке распознавал». Куда там Овидию с его метаморфозами!
    В рукописи поэмы «Бессмертие» - черным по белому: «Пусть кошелек, как Жаров, пуст...» В сборнике же «Самое такое» почему-то пострадал С.А.Родов.
    У Кульчицкого: «Багров подножия гранит // Фантастов Грина, Верна, Маркса». В том же сборнике: «...Фантаста и провидца Маркса». Избавили Маркса от плохой компании!
    В «Балладе о комиссаре» у Кульчицкого читаем: «Как могильщики, // Шла в капюшонах застава. // Он ее повстречал, как велит устав. // Четырьмя гранатами, // На себя не оставив, - // На четыре стороны перекрестя». Печатается же: «перехлестав». Из каких антирелигиозных соображений надо было уничтожать образ?
    Подобных примеров - тьма.
    Что ж, во все времена находились «добрые люди», которые заботились о благопристойном реноме умерших, благо те безгласны и не нарушат желанной благопристойности. И тогда вместо пламенного: «И в мой жестокий век восславил я свободу...» появлялась манная каша Жуковского: «Что прелестью живой стихов я был полезен...»
Поэма «Самое такое», вопреки уверениям авторов комментариев сборника «Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне» (М., 1965), в том, что она дается целиком, напечатана была и в этом издании, и в книге «Сквозь время» (М., 1964), да и в харьковском сборнике (1966) не полностью, а с купюрами. Впрочем, проницательный читатель мог догадаться об этом по стоящим кое-где отточиям, которые, однако, он волен был трактовать и как пропуск текста, и как заурядное многоточие.
    Была произведена жесткая чистка всего, что казалось тогда «политически неблагонадежным», были начисто вымараны «крамольные» фамилии Скрыпника, Пятакова и др. Причем делалось это порой не только уже знакомым методом изъятия целых кусков, а путем выбрасывания (без замены) четырехсложного слова из рифмованного (!) текста. Ясно, что нарушалась ритмика, менялся смысл, стих превращался в истекающее кровью бесформенное существо. То, что в результате оставалось, не всегда даже чисто формально могло состыковаться. От поэмы «Бессмертие» в харьковском издании и вовсе остались клочья, главы были поданы в таком порядке: 1-3, 6, 7, 15-18, 21, 23, 25-29, 32-39, 41-44 (от 41-й главки осталось 4 строки), 49, 52-55. И хоть бы где-нибудь было сказано, что поэма печатается в отрывках! Понять не то что смысл поэмы, но вообще авторскую логику по такой публикации невозможно.
    Московский сборник «Рубеж» (сост. Д.Ковалев, редактор Б.Лозовой) с успехом повторяет все несуразицы предыдущих изданий и плодит новые: в него даже попало чужое стихотворение - «О детях», написанное однокурсницей Михаила по Литинституту Еленой Ширман.
    Как бы сам Кульчицкий отнесся ко всему этому?
    Когда в «Московском комсомольце» было напечатано одно его стихотворение, но, как писал поэт родным, «выбросили лучшую строфу и исковеркали две строчки», он «железно решил, что это - последняя уступка сегодняшним поэтическим нравам». Однако и позднее в журнальных публикациях первой половины 1941 г. произведения Кульчицкого появлялись не в том виде, в каком хотелось автору. И если к перевранному инициалу в журнале «Молодая гвардия» - «А» вместо «М» - поэт мог отнестись только с юмором: «То к лучшему. Было бы «М... Кульчицкий...» А теперь «А! Кульчицкий!», то о человеке, который, готовя к публикации в журнале «Октябрь» его поэму «Самое такое», по сути «расправился» с нею, дав из 8-ми глав 3 куска из трех глав, к тому же «вычеркнув эпиграф и напакостив во 2-й главе», Кульчицкий пишет совсем не в шутейном тоне.
    Идти на уступки, лишь бы напечатали, было не в его правилах. Это означало - давать халтуру. «С литературой лишь халтуру тогда пристало рифмовать», - сказано в романе в стихах Кульчицкого «На правах рукописи». Великий оптимист, Михаил видел даже особое благо в том, что стихи его почти не проходили в печать: «Оттого, что стихи по дюжине раз читаются всем друзьям и поэтам, слова понемногу заменяются, и получаются такие крепковатые и гениальноватые строчки, что их не оторвешь - как палец за палец от руки». Молодые поэты умели работать над стихом. Они становились мастерами. Всё чаще им удавалось достичь такого уровня художественной целостности, когда «из песни слова не выкинешь».

 

    Увы, после смерти этих ребят нашлись «богатыри», сумевшие не только разомкнуть крепко сжатые, как пальцы рук, строки, но даже вовсе «оторвать пальцы от руки». Так, начинающая поэму «Самое такое» глава «Дословная родословная» во всех изданиях до 1991 г. печаталась как отдельное стихотворение.
    Друг Михаила по семинару Сельвинского в Литинституте Павел Коган так представлял отношение людей будущего к ним - юношам начала 1940-х гг.: «0ни нас выдумают мудрых, // Мы будем строги и прямы, // Они прикрасят и припудрят, // И всё-таки пробьёмся мы!»
    Да, пришло время, когда, наконец, должны пробиться к нам их горячие строки - живое дыхание этих ребят. В их стихах сказано так много пророческих истин - и о себе, и о будущем страны. Вслушайтесь только в это напутствие своему поколению, звучащие в стихотворении «Дорога» М.Кульчицкого:

Иди же, юноша,
Звени тревожной бронзой
И не погибни кровью в подлеце.
Живи, как в первый день,
И знай, что будет солнце,
Но не растает
Иней на лице

Оцените весомость (и рискованность) таких строчек:

 

А это трудно - идти полузная,
А это трудно - любить страну. 
                («Разговор с т. Сталиным», 1940 г.)

Или твердую убеждённость П.Когана:

Без шуток. Если ты поэт 
Всерьез. Взаправду. И надолго. 
Ты должен эту сотню лет 
Прожить по ящикам и полкам.
                            («Первая треть»)

    Молодые поэты черпали оптимизм в завете своего учителя Ильи Сельвинского: «Поэт создает себе своих читателей». И «рукописные поэты» (так называли они себя), чьи стихи «гуляли по стране», несомненно, создали бы своих читателей - думающих, честных, откровенных, не боящихся смотреть правде в глаза.
    «Швейцары не пущали в прессу, // Но рос с горы лавиной аж // Геометрической прогрессией // Изустный именной тираж», - писал Кульчицкий («На правах рукописи»). Эти «лобастые мальчики» многое понимали, они вовсе не были оторванными от жизни «книжными романтиками», как это пытается представить С.Куняев. И успели сказать самое главное о нелегком своем времени.
    В записной книжке Михаила в записи от 16 ноября 1939 г. среди «заповедей», которым решил следовать молодой поэт, есть такая: «Говорить в стихах с будущим человеком, через головы редакторов и бывших строчек». Вспоминается сразу безумная мечта Маяковского дойти к будущему читателю «через головы поэтов и правительств». Автору поэмы «Во весь голос» это не удалось: спецлитераторы долго и успешно вели его под конвоем сталинской формулы. Не удавалось и Кульчицкому до самого последнего времени перепрыгнуть через упругие головы редакторов к своему читателю. Во времена, когда слово «интеллигент» было ругательным, Кульчицкий мечтал посвятить свою книгу лирики «интеллигенции - народу будущего». Станем ли мы адресатами стихов поэта - этим «народом будущего», удостоимся ли высокого сана - быть интеллигентами? Ведь «интеллигенция» в переводе с латинского - «способность понимать»...
    Свинцовые пули оборвали жизни золотых ребят призыва 1941 года. Пули равнодушия, трусости, конформизма обрывали их чистые, честные строки много лет спустя после войны. Удивительно, с каким постоянством всегда находится «осторожный человек», растаптывающий догорающее сердце Данко.
    Эти юноши погибли за Родину. Внешние знаки благодарности воздавались им чуть не ежегодно в подборках к 9 мая, в многочисленных коллективных сборниках и хрестоматиях, в теле- и радиопередачах. По сравнению с теми, кто был в приказном порядке «забыт», чьё творчество было репрессировано, их судьба кажется счастливой (впрочем, «Разговор с т. Сталиным» до 1988 года был в разряде архивных единиц Д.О. - «допуск ограничен» и опубликован только в 1991 г.). Но нам ещё предстоит дополнить картину поэзии конца 30-х многими строками, сохранившимися в архивах да «в пересказах устных», чтобы не растворялись в тумане лет, а проступили из тьмы светлые лики павших.

Из комментариев:

Александр                                  

Украина, Харьков

В студенческие годы Михаил Кульчицкий был моим любимым поэтом. Я читал его стихи со сцены (ДК, летних площадок), как и стихи Гудзенко, Майорова, Когана, Чекмарёва. В то время не все строки можно было читать публично - была и самоцензура и пожелания парторгов. Сегодня тогдашние запреты власти вызывают только удивление. Да, теперь мы знаем больше о прошлом в СССР (хотя не все архивы открыты и сейчас), но молодым понять историческое время можно только через его переживание, хотя бы через настоящую поэзию "свободных людей в несвободном обществе". И не нужно бояться отдельных фраз - "только советской расы люди", а нужно окунуться в то время и попытаться эти фразы понять (как мировой коммунизм), а не приспосабливать их к теперешнему времени, а то получится национализм или фашизм. Сейчас лучше наслаждаться настоящей поэзией Миши Кульчицкого, светлая ему память!

 

Павел                                         

 

Михаил Кульчицкий является моим любимым поэтом.Очень обидно,что его стихи можно найти только в коллективных сборниках советского периода.А новых изданий не появляется.Даже в интернете стихи представлены не так обширно, как хотелось бы. Обидно ещё и то, что такие авторы, как Павел Коган, Всеволод Багрицкий, Николай Майров, Михаил Кульчицкий не являются кумирами нынешней молодёжи. При чтении своим приятелям и сверстникам строк:"Только советская нация будет,и только советской расы люди"-замечаю испуганные лица, у некоторых иронию. Как наверное в советское время при публикациях его произведений, избегали таких слов, как перекрестя, вычёркивали Маркса из не подходящей компании, так наверное и сейчас остерегаются слова советский.Но если редактора себе позволяли правку, я Кульчицкого исправлять не собираюсь, то почему бы сейчас эти строки не трактовать так: "только русская нация будет, и только славянской расы люди". Не всегласно конечно, а при чтении сверстникам и приятелям.

 

http://www.dikoepole.org/numbers_journal.php?id_txt=31

Будни

 

Мы стоим с тобою у окна,
смотрим мы на город предрассветный.
Улица в снегу, как сон, мутна,
но в снегу мы видим взгляд ответный.
 
Этот взгляд немеркнущих огней
города, лежащего под нами,
он живёт и ночью, как ручей,
что течёт, невидимый, под льдами.
 
Думаю о дне, что к нам плывёт
от востока по маршруту станций, —
принесёт на крыльях самолёт
новый день, как снег на крыльев глянце.
 
Наши будни не возьмёт пыльца.
Наши будни — это только днёвка,
чтоб в бою похолодеть сердцам,
чтоб в бою нагрелися винтовки.
 
Чтоб десант повис орлом степей,
чтоб героем стал товарищ каждый,
чтобы мир стал больше и синей,
чтоб была на песни больше жажда.
 
1939?

 

 

Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю Котовского разум,
Который за час перед казнью
Тело своё гранёное
Японской гимнастикой мучил.
 
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю мальчишек смелых,
Которые в чужом городе
Пишут поэмы под утро.
Запивая водой ломозубой,
Закусывая синим дымом.
 
Самое страшное в мире —
Это быть успокоенным.
Славлю солдат революции
Мечтающих над строфою,
Распиливающих деревья,
Падающих на пулемёт!
 
Октябрь 1939

 

 

 

МАЯКОВСКИЙ

 

 

(Последняя ночь государства Российского)

 

Как смертникам, жить им до утренних звёзд,

и тонет подвал, словно клипер.

Из мраморных столиков сдвинут помост,

и всех угощает гибель.

Вертинский ломался, как арлекин,

в ноздри вобрав кокаина,

офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,

подбирая по буквам вина.

Первое пили борщи Бордо,

багрового, как революция,

в бокалах бокастей, чем женщин бедро,

виноградки щипая с блюдца.

Потом шли: эль, и ром, и ликёр —

под маузером всё есть в буфете.

Записывал переплативший сеньор

цифры полков на манжете.

Офицеры знали, что продают.

Россию. И нет России.

Полки. И в полках на штыках разорвут.

Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)

Пустые до самого дна глаза

знали, что ночи — остаток.

И каждую рюмку — об шпоры,

                                                                 как залп

в осколки имперских статуй.

Вошёл

                человек

                                огромный,

                                                        как Пётр,

петроградскую

                                   ночь

                                             стряхнувши,

пелена дождя ворвалась с ним.

                                                                  Пот

отрезвил капитанские туши.

Вертинский кричал, как лунатик во сне:

«Мой дом — это звёзды и ветер…

О чёрный, проклятый России снег,

я самый последний на свете…»

Маяковский шагнул. Он мог быть убит.

Но так, как берут бронепоезд,

воздвигнулся он на мраморе плит

как памятник и как совесть.

Он так этой банде рявкнул: «Молчать!»,

что слышно стало:

                                              пуст

                                                           город.

И вдруг, словно эхо в далё-ё-ёких ночах,

его поддержала «Аврора».

 

12 декабря 1939

 

  *    *    *

Высокохудожественной

строчкой не хромаете,

вы отображаете

удачно дач лесок.

А я — романтик.

Мой стих не зеркало —

но телескоп.

К кругосветному небу

нас мучит любовь,

боёв

за коммуну

мы смолоду ищем.

За границей

в каждой нише

по нищему;

там небо в крестах самолётов —

кладбищем,

и земля вся в крестах

пограничных столбов.

Я романтик —

не рома,

не мантий —

не так.

Я романтик разнаиспоследних атак!

Ведь недаром на карте,

командармом оставленной,

на ещё разноцветной карте

у Сталина1

пресс-папье

                          покачивается,

                                                           как танк.

1940-е

 

 
 *   *   *   
Как было б хорошо,
Чтоб люди жили дружно,
Дороги чёрные,
                                 как хлеб,
Посыпаны крупчатой
И острой солью снега.
Каждый камень
Чтоб был твой стол,
А не давил на грудь.
Как было б хорошо,
Чтоб в крепкой сумке
Из волчьей кожи
За плечами странствий
Привычно тяжелели б
Фляжка рома,
Трёхгранный нож
И белая тетрадь.
Как я б хотел,
Чтоб ничего не нужно,
Чтоб всё богатство — в сердце,
Чтоб границы
Остались только в старых
                                                           картах юнги
Да в сердце —
                             между грустью и тоской.
Я думаю:
                      ни горечь папиросы
Ни сладость водки.
Ни обман девчонки —
Ничто не сможет погубить,
Дружище,
Единственного блага —
Дружбы нашей.
Я знаю: это будет…
А покамест
Ракетой падает об камни
Чайка.
И дороги накрест
Ещё поверх скрестили
Штык и ложь.
Когда же он настанет.
Этот день,
И с какой
Зарёй — багровой
                                     или чёрной?
Видишь?..
И в ветхие страницы
Книжек тонких
Втасованы листки
Моих стихов…
 
1940

 

 

Хлебников в 1921 году

 

 

                  (Из цикла «Учителя»)

 

В глубине Украины,

На заброшенной станции,

Потерявшей название от немецкого снаряда,

Возле умершей матери —

чёрной и длинной —

Окоченевала девочка у колючей ограды.

 

В привокзальном сквере лежали трупы;

Она ела веточки и цветы,

И в глазах её,

тоненьких и глупых,

Возник бродяга из темноты.1

 

В золу от костра –

Розовую, даже голубую,

Где сдваивались красные червячки,

Из серой тюремной наволочки

Он вытряхнул бумаг охапку тугую.

 

А когда девочка прижалась

К овалу

Тёплого света

И начала спать,

Человек ушёл — привычно устало,

А огонь стихи начинал листать.

 

Но он, просвистанный, словно пулями роща,

Белыми посаженный в сумасшедший дом,

Сжигал

Свои

Марсианские

Очи,

Как сжёг для ребёнка свой лучший том.

 

Зрачки запавшие.

Так медведи

В берлогу вжимаются до поры,

Чтобы затравленными

Напоследок

Пойти на рогатины и топоры.

 

Как своего достоинства версию,

Смешок мещанский

Он взглядом ловил,

Одетый в мешок

С тремя отверстиями:

Для прозрачных рук и для головы.

 

Его лицо, как бы кубистом высеченное:

Углы косые скул,

Глаза насквозь,

Темь

Наполняла въямины,

Под крышею волос

Излучалась мысль

В года двухтысячные.

 

Бездомная, бесхлебная, бесплодная

Судьба

(Поскольку рецензентам верить) —

Вот

Эти строчки,

Что обменяны на голод,

Бессонницу рассветов —

И на смерть:

 

(Следует любое стихотворение Хлебникова)

 

22 апреля 1940

 

О детях

 

Всё резче графика у глаз,
Всё гуще проседи мазня —
А дочь моя не родилась,
И нету сына у меня.
 
И голос нежности моей
Звучит томительно и зло.
Как шмель в оконное стекло
В июльской духоте ночей.
 
И в темноте, проснувшись вдруг,
Всей грудью чувствовать вот тут
Затылка невесомый пух
И детских пальцев теплоту.
 
А утром — настежь окна в сад.
И слушать в гомоне ветвей
Не выдуманных мной детей —
Всамделишные голоса.
 
1940?

 

Дмитрий Ковалёв 
Несколько лет назад мне пришлось составлять и редактировать книгу поэтов моего поколения, павших в боях за Родину на фронтах Великой Отечественной войны. Книгу решили назвать «Имена на поверке», вспомнив, что родилась эта традиция — выкликать на поверке, как живых в строю, тех, кто геройски отдал жизнь за Отчизну, — в Тенгинском полку, где служил Михаил Юрьевич Лермонтов. Суть этой своеобразной боевой переклички состояла в том, чтобы как можно больше прозвучало на ней поэтических имен, чтобы потом продолжить издание такого рода сборников, чтобы никто из погибших поэтов не был забыт. 

И тогда, читая и перечитывая этих поэтов, нельзя было не почувствовать, насколько они жизнерадостнее, светлее многих нашумевших в те годы молодых поэтов, где «я» выпячивалось и звучало чаще эгоистично. У их довоенных предшественников в стихах тревога, предчувствие близкой войны. И это чувствовалось во всем, о чем бы они ни писали, даже в самых интимных любовных стихах Готовность к самопожертвованию подымала, как крылья, эту поэзию. Пожалуй, точнее других выразил это молодой поэт Михаил Кульчицкий в своих знаменитых теперь строках:

    Уже опять к границам сизым
    Составы тайные идут.
    И коммунизм опять так близок,
    Как в девятнадцатом году.

Строки эти взяты из отрывков так и недописанной, не доведенной до конца поэмы, названной автором «Самое такое». Поэма эта — о Родине, о времени, о своем поколении. Она тревожная и как бы спрессована из чувств и мыслей, неуравновешенных, но целеустремленных, угловатых, но прямолинейных, простых и в то же время очень сложных. Её, как и настоящие стихи, не передать своими словами. Эпиграфами к главам поэмы поэт взял строки из разных поэтов, но первой шла строка из Велимира Хлебникова «Русь! Ты вся — поцелуй на морозе», строка яркая, экспрессивная, полная огня. И поэтически очень выразительная, емкая. В этом эпиграфе уже обозначалась тема, улавливался её характер. В понятие Родины входило прежде всего единство наших юных сердец, благоговейно помнящих подвиги отцов на гражданской войне, интернациональное родство не только братских народов Советского Союза, но и трудовых людей всего мира. Россия как родина Великого Октября осмысливается поэтом во многих его стихах, здесь же она занимает главное место. О любви к ней говорилось прямо и очень горячо, потому не звучало это навязчиво. Поэт словно бы выдыхал слова: «Я очень сильно люблю Россию». Это первая строка поэмы Кульчицкого. Прямо сразу с главного, с самого главного. Это уже не давало поэту права брать мельче. И образ Родины возникал выразительно, хотя вроде очень скуп поэт на выразительные средства: «С длинными глазами речек…», «Под взбалмошной прической колосистого цвета». Родина как любимая девушка. У нее свой, близкий поэту характер, в её чертах проступают резко решительность, цельность поколения. Эта девушка готова выйти с оружием в руках и стать на защиту своего юного счастья. И ещё одна черта её характера — интернационалистская широта, сознание своего интернационального долга, а долг этот главнее самого дорогого поэту, он — его песня, его судьба, его будущее: «Пусть не песня, а я упаду в бою… Не другую песню другие споют. И за то, чтоб как в русские в небеса французская девушка смотрела б спокойно…».

Написано а вернее, набросано всё это твердой рукой в канун войны. Последняя дата — 23 января 1941 года, — и строки эти обжигают своей мобилизационной готовностью встать за дело революции, за дело мира, которому грозит опасность. В этом была главная суть. И при всей исключительной любви его к поэзии, ревнивой и острой, поэзия как бы отходила у поэта на второй план, хоть поэт и не отделял её от того, чем жила страна и жил он сам. Страсть осмыслить и выразить Родину с её тогдашней мечтой о всемирной революции, которая снова перед войной обострилась, как в самом начале Советской власти, в девятнадцатом году, с нескрываемой ненавистью к обывательщине, ко всякого рода мещанству, ко всем «гадам», что путаются в ногах.

    Наша Отчизна — как зерно,
    в котором прячется поросль,
    как зерно, из которого начался колос
    высокого коммунизма.

Отсюда гордость, сознание того, что мы при всей ещё нашей небогатости духовно богаче всех на свете:

    Тот нищ, кто в России не был.

И наивность, горячность и не по годам умность — все потому берет за живое, что в нем глубокая, трепетная вера, ни тени сомнения в высоком предопределении своего поколения, своего Отечества. 

Он и в стихах все тот же, хотя всюду вроде бы разный. Ещё не сложившийся как поэт, ещё в его интонациях очень даёт себя знать, как видно, самый любимый его поэт Владимир Маяковский, где-то — Хлебников, может, отчасти и Багрицкий. Но характер есть, и он у Кульчицкого резко очерчен: порывистый, страстный, резко угловатый. И в то же время чувствуешь под всем этим его дружескую, порывистую нежность. 

Интересно, что поэты, с которыми он близок по Литературному институту и по московскому поэтическому братству, очень разные и в то же время удивительные единомышленники. Они ещё не сложились, но их не спутаешь друг с другом. Задатки самобытности налицо. Даже там, где они пишут об одном и том же, чувствуются разные литературные школы. Главное — в неповторимости присущих им индивидуальностей.

Среди них, думается, больше других обладал таким внутренним своеобразием Михаил Кульчицкий. В нем скрестилось несколько кровей, славянских и других, он как бы и этим подчеркивал свою интернациональность. В нем сказывалось его интеллигентное начало: отец был офицером, сам издал несколько стихотворных книг. Он был, судя по всему, патриотом своей Родины.

Боевой, решительный, собранный в одном порыве, Михаил Кульчицкий от своего поколения взял романтическую взвихренность. Его «мучила любовь боев за коммуну». И он не шел, а бросался в эти бои. Сам рослый, крупный, и по духовности, по своим идеалам, ненавидящий фронду, беззаветно любящий свое юное братство:

    …и пять материков моих сжимаются
    кулаком «Рот фронта».
    И теперь я по праву люблю Россию.
 

Широта, четко определенная, строго очерченная, размах любви именно к такой, а не иной России, родине братства всех народов Земли, огромная, беспокойная цель — отсюда и

    Самое страшное в мире —
    это быть успокоенным.

С первых дней войны Михаил Кульчицкий, как и его сверстники, рвался на фронт. И он добился своего — был послан на передовую…

Так мало известно о его гибели. Так мало известно о том, писал ли он между боями, удавалось ли ему отдаваться самому любимому там, на передовой. И есть ли ещё что, кроме немногих этих военных строк, сохранились ли, и у кого и где его военные тетрадки. Не мог он не носить их с собой, не записывать в них то, что так рвалось из сердца в те опасные и суровые дни.

Но и по тому, что есть, что известно, сразу бросается в глаза, как подобраннее, как строже, сдержаннее стал он на фронте, как стих его словно бы стал в строй, готовый в разведку, подтянулся, стал деловитее и проще, а вместе с тем и сложнее:

…Черна от пота, вверх
    Скользит по пахоте пехота.
    Марш!
    И глина в чавкающем топоте,
    До мозга костей промёрзших ног,
    Наворачивается на чоботы
    Весом хлеба в месячный паёк.
    На бойцах и пуговицы вроде
    Чешуи тяжёлых орденов.
    Не до ордена.
    Была бы Родина
    С ежедневными Бородино.
 

Вот она, исповедь солдата, солдата революции на войне с фашизмом.

Кощунственно, думается, кого-то выпячивать, кого-то не замечать в этом удивительном бессмертном братстве поэтов, отдавших за Родину жизни и уже тем самым обессмертивших и свою к тому же даровитую поэзию. Они и сами не представляли себя иначе как нераздельно: «Все — за одного, один — за всех». Их поэзия была для них именно тем и драгоценна. Именно это её касаются строки их главного направляющего, Владимира Маяковского:

    Умри, мой стих,
    Умри, как рядовой.
    Как безымянные на штурмах мёрли наши.

 

Разговор с товарищем Сталиным

Всю ночь я шатался столицей республики
С девушкой, накинувшей моё пальто.
Мимо струилось по брусчатным кубикам
Зеркалами втягивающее авто.
 
Вдруг я почувствовал своё сердце…
Да так – что вынь – и бери на ладонь!
Сталин – как френч, нараспашку дверцу
И как совесть, в глаза заглянул он.
 
А регулировщик в стеклянной будке
Штепселем щёлкнул красное «Стоп».
Что бы ему не заметить будто,
Что бы мне – подойти к авто.
 
Я так бы сказал: "Товарищ Сталин,
Я скажу по сердцам, я взгляну напрямик.
Со мною идёт по ночным кварталам,
От сквозного тумана подняв воротник,
 
Такая красивая,1 словно ночью пригрезилась,
Полузабытая, как Ревком, –
Моя романтика, моя поэзия,
За опозданье уволенная пошляком.
 
Где он, расцвет литературы?
Цветёт – но болотом – один литфонд.
Мы – партизаны в лесах халтуры,
Мы сами – прорубаемся в далёкий фронт.
 
А это трудно – идти, полузная.
А это трудно – любить страну.
Может быть, полководец Чапаев,
Не будь комиссара – скатился б к Махну.
 
От штаба оторваны, сами бьёмся –
Халтурщики нас обзывают – «эстеты»,
Эстеты – «халтурой». Но свистят на солнце
Наших стихов угластые кастеты.
 
Разве на Ваших часах не краснеют минуты,
Когда в час досуга, журнал распластав,
Видите, как литературные проституты
Вашим именем торгуют с листа? 
 
Скажите Музе: «Будь как дома.
Наряд тому, кто заржавлял штыки!»
Я б запретил декретом Совнаркома
Кропать о Родине бездарные стихи." 
 
1940–1941

 

(Стихи отсюда -   http://atimopheyev.narod.ru/KulchitskiyMihail/KulchitskiySamoeTakoe.html#KulchitskiyDoroga  )

Картина дня

наверх