Воспоминания о Гумилеве

Гумилев родился поэтом. И, променяв «веселую свободу» на «долгожданный бой», он, поэт, не мог долго обольщаться романтикой войны, романтикой смерти (лишь на почтительном расстоянии от вшивых окопов можно в этой романтике упорствовать). Первая мировая была в разгаре, когда Гумилев поставил точку в своей драматической поэме «Гондла». Его ответом на воинственный волчий рык Европы был меч, вонзенный Гондлой в собственную грудь и восставший над тщедушным телом поэта-лебедя подобием животворящего Креста.
«Я — угрюмый и упрямый зодчий...»
Нет, он был не конструктивист, как Чернихов. Наверное, Гумилев родился поэтом, но что-нибудь вроде «ворвался и воссиял» — это не о нем. Громкие, невероятно громкие, заслуженно и незаслуженно громкие имена гремели над Россией, когда «маленький капрал» Гумилев, облачась в железный панцирь, пополнил литературные шеренги. Свой первый сборник «Путь конквистадоров», о котором позже предпочитал не вспоминать, он издал еще учась в Николаевской царскосельской гимназии, где директорствовал Иннокентий Анненский, «последний из царскосельских лебедей» (кстати, в учебе Гумилев тоже был отнюдь не стремителен: курс гимназии он окончил лишь двадцати лет). Разумеется, гром среди ясного неба не состоялся — конквистадорское железо никого не впечатлило, ржавчина штампов на нем была слишком заметна. Впрочем, Брюсов заочно, сначала через рецензию, потом в письмах, ободрил молодого автора — это был щедрый аванс мэтра.

Первые шаги в те сияющие сферы, где обитали небожители, живые литераторы, были вовсе ужасны. Едва ли не сразу же он убедился, что эти сферы населяют не только херувимы, но и горгоны.
То упорство, с которым Гумилев осваивал поэтическое ремесло и с которым потом, уже став синдиком «Цеха поэтов», насаждал его подмастерьям, напоминает холодную страсть пушкинского Сальери — эта параллель, кажется, уже обкатана, потому что грех не обкатать. Читая воспоминания о Гумилеве, то и дело спотыкаешься о физико-математическую терминологию. Ходасевич отмечает, что Гумилев, как мало кто, проникал в механику стиха. Ирина Одоевцева вспоминает, что он писал стихи — будто решал арифметическую задачу. Что подтверждается и поэтическими показаниями второго синдика Цеха, Городецкого, живописавшего, как Гумилев «над несбыточной цезурою Математически корпел». Как тут не вспомнить об алгебре, которой поверял гармонию Сальери. А название статьи самого Гумилева — «Анатомия стиха»? Оно немедленно вызывает в памяти слова сурового маэстро: «Звуки умертвив, Музыку я разъял, как труп...»