Моя бабушка, почти ребенком, вышла замуж за князя Александра Николаевича Голицына, который был только на три года старше ее. Голицын был внук знаменитого петровского фельдмаршала, князя Михаила Михайловича-старшего, и сын обер-гофмаршала Екатерины, князя Николая Михайловича.
Этот Голицын, крайне богатый, владетель 24 000 душ, отличался самодурством, за которое в Москве его прозвали именем одной модной оперы того времени «Cosa-rasa». У нас на Руси, так же как и в Англии, отличаются самодурством, которое составляет своего рода роскошь между людьми крайне богатыми, но каждое сословие выражает его по-своему, сообразуясь со своими понятиями и развитием; в последние годы на этом поприще отличаются купеческие сынки, пользуясь свободой действий без конкуренции прожившихся вельмож.
Лев Кириллович Разумовский
Про Голицына рассказывали легендарные вещи; утверждали, что он ежедневно отпускал своим кучерам шампанское; ассигнациями крупного достоинства зажигал трубки гостей, горстями бросал золото на улицу, чтобы извозчики толпились у его подъезда. Однажды, во время прогулки в лесу с женой, летом в имении, она, утомленная от прогулки и жары, присела на пень и выразила сожаление о невозможности получить стакан молока. Несколько дней спустя, князь предложил жене повторить прогулку в лес, и на том самом месте, где она пожелала молока, была выстроена маленькая ферма, и на этот раз она утолила свою жажду «запоздавшим стаканом молока», как извинился князь перед нею. Сумасшедшая расточительность мужа приводила мою бабушку в отчаяние.
Он подписывал векселя, в которых сумма не была проставлена буквами, а выставлена цифрами, и заимодавец мог легко приписать к означенной сумме по нулю, если его бессовестность имела границы, а не то так два и три нуля. Бабушка, предвидя неминуемое разорение, обратилась за помощью к только что вступившему на престол императору Александру I в 1801 году. Но государь отказал, и ничто не могло уже помешать Голицыну стремиться к окончательной гибели материального положения. Между Голицыным и Разумовским было некоторое свойство; брат бабушки, а мой дедушка, князь Николай Григорьевич Вяземский, в то время гофмаршал, был женат на племяннице графа Льва Кирилловича, и в их доме граф часто встречался с княгиней Голицыной.
Граф Лев Кириллович Разумовский был пятый сын Кирилла Григорьевича, у которого было одиннадцать человек детей: шесть сыновей и пять дочерей. Лев родился в 1757 году. Кирилл Григорьевич стремился дать сыновьям хорошее образование, что при несметном его богатстве не представляло затруднений. Ежегодный его доход определяли в 600 ООО рублей. Чтобы удалить детей из-под влияния матери, которая не сочувствовала стремлению к культуре, Кирилл Григорьевич нанял на Васильевском острове отдельный дом и поместил туда сыновей, окружив их тщательно избранными гувернерами и профессорами; затем продолжительное пребывание за границей Льва Кирилловича помогло сделать из него всесторонне образованного человека.
Он любил книги, науки, художества, музыку, понимал и сочувствовал природе, и едва ли не у него первого в Москве был при доме зимний сад. Вся Москва стремилась на его праздники, где радушный хозяин принимал истинным барином, в полном и настоящем значении этого слова, очаровывая всех своим добродушием и утонченной вежливостью. Его развитой ум не мог не понять высокого учения масонов и не отнестись отзывчиво к их законам; он сам сделался убежденный масон, был в переписке с Поздеевым, но это не мешало ему быть ревностным, глубоко верующим христианином. Все высокое, чистое и честное привлекало его: это была глубоко отзывчивая личность.
В обществе он был милый говорун, несколько картавил, и его вечный насморк придавал его голосу какую-то особенную привлекательность. Он боялся сурового холода зимы и всегда ездил с большой меховой муфтой, которую он ловко и даже грациозно бросал в передней. При частых встречах с молодой княгиней Голицыной нежное сердце графа не устояло при виде ее миловидности и участливо прильнуло к ней, зная, что она несчастлива. Об этом романе вскоре заговорила вся Москва, и тогда, с обоюдного дружелюбного согласия, состоялся развод, который позволил графу жениться на княгине М. Г. Голицыной в 1802 году.
Граф хотел вызвать князя Голицына на дуэль, но, зная об азартности Александра Николаевича, он сошелся с ним за игорным столом. Называются различные даты этой игры — 1799, 1801 и 1802 года. Игра длилась всю ночь. Выигрывая вновь и вновь, граф Л. К. Разумовский довел князя А. Н. Голицына до умоисступления.
Тогда Лев Кириллович предложил ему поставить на кон жену в обмен на все, что он в ту ночь выиграл у Голицына. Александр Николаевич сначала отказался, но Л. К. Разумовский сказал, что в таком случае покидает его гостеприимный дом и завтра пришлет за своим выигрышем. Тогда князь А. Н. Голицын согласился и поставил на кон Марию Григорьевну — но снова проиграл.
Развод в те блаженные времена считался чем-то языческим и чудовищным. Сильно возбужденное мнение большого света обеих столиц строго осуждало нарушавших закон, и все решили не принимать молодую чету. Но князь Голицын продолжал вести дружбу с графом Львом Кирилловичем, часто обедал у бывшей своей жены и нередко показывался с нею даже в театре. В семье графа этот брак тоже не пришелся по сердцу, но молодая графиня сумела снискать расположение семьи мужа, и даже цельный характер старика, Кирилла Григорьевича, не устоял перед веселой и красивой невесткой.
Когда холодность, с которой графиня была встречена в семье, заменилась самыми родственными отношениями, тогда и общество стало заискивать расположение богатой графини, предвидя, что в ее доме будут даваться празднества, на которые все-таки жаль было бы не попасть. Графская чета отделала свой дом на Тверской (дом, в котором теперь помещается английский клуб) и подмосковный – Петровско-Разумовское, и общество охотно толпилось у них на пирах, задаваемых в Москве зимой и в Петровском – летом.
Но брак все-таки официально не был признан, и менее сговорчивые барыни, быть может, из зависти к чрезмерной роскоши туалетов графини, злобно, тайком делали намеки на не совсем правильное положение, но и этим толкам был положен конец во время посещения Москвы императором Александром Павловичем, в 1809 году. В этом помог граф Гудович, главнокомандующий Москвы, который взял на свою ответственность пригласить молодую графиню на бал, где должен был присутствовать государь. На этом балу император подошел к бабушке и громко сказал: «Графиня, позвольте пригласить вас на полонез?» С этой минуты графиня Марья Григорьевна неоспоримо вступила в права законной жены и графского достоинства.
Великолепное подмосковное было только что окончательно отделано, и Разумовские, было, принялись за перестройку московского дома, где хотели повысить все потолки, уничтожив для этого целый этаж, как нагрянул 1812 год. Бабушка с мужем должны были бежать и решили укрыться в поместье Тамбовской губернии. Ехать в Малороссию, в великолепное имение Карловку, им показалось уже слишком далеко и утомительно.
Так как дом в Москве находился в полной переделке, то вся мебель и все драгоценности в виде картин, бронзы, были перенесены в погреб и большую кладовую. Стоянка французов близилась уже к концу, и, вероятно, все драгоценности уцелели бы, не будь предательства одного служащего при доме, оставленного для охранения его, и в несколько часов все было истреблено и разграблено французами, занимавшими дом. Петровско-Разумовское подверглось такому же хищению.
Там, между прочим, была громадная библиотека, с любовью собранная графом в течение пятнадцати лет и оцененная библиотекарем, составлявшим каталог, в 400 тысяч рублей, – ни одной книги не сохранилось. В Петровском граф потерял даже то, что никакими деньгами восстановить нельзя было, а именно чудную оранжерею. В ней было до пятидесяти редких экземпляров лимонных и апельсинных деревьев. Оранжерею подожгли крестьяне с двух концов, уже после ухода француза, озлившись на садовника, который выговаривал им за их равнодушие и отсутствие желания поспешить на помощь, чтобы удалить следы беспорядков, совершенных французами.
Французы, уходя, оставили от дома один остов – стены, а двери и окна были выломаны и уничтожены, а теперь еще свои крестьяне помогли остальное превратить в пепелище. Конечно, Петровское было снова восстановлено, центр богатств Льва Кирилловича не был тронут, так как находился в Малороссии.
Брак моей бабушки был из один самых счастливых.
Быть может, покой графа и был отравлен мыслью, что он женился на «отпущеннице», но эта же самая мысль заставляла этого глубоко совестливого и доброго человека еще сильнее привязаться к любимой женщине и окружать ее таким утонченным вниманием, от которого бабушка чувствовала себя вполне счастливой. Так протекло шестнадцать лет самой светлой жизни, любви и полного согласия, но вот 21-го ноября 1818 года Льва Кирилловича не стало.
Отчаяние бабушки было беспредельно. На основании действовавших еще в то время в Малороссии Литовского статута и Магдебургского права граф завещал все свои украинские местности жене в полную собственность. Но не так-то просто обошлось это дело для бабушки. Один из братьев покойного, Алексей Кириллович, завел процесс, в котором он оспаривал законность брака и вследствие того и право на наследие. Три года тянулся этот процесс, в течение которых моя бабушка, лишенная всяких средств, жила на Литейной, чуть не в подвальном этаже, в лишениях, которые для нее равнялись полной нищете. Этот дом на Литейной был мне как-то раз показан А. Ф. Фейхтнер.
Процесс был выигран бабушкой после трех лет упорной тяжбы. Сильное горе от потери любимого существа, а также и страх неудачного исхода процесса пошатнули здоровье бабушки, и доктора посоветовали ей съездить за границу. Там новые впечатления, новая жизнь под другими условиями, благотворно подействовали на нее; но вероятнее всего, что счастливые особенности ее характера и натуры, столь восприимчивой ко всем веселящим проявлениям жизни, взяли свое.
Она в глубине души хотя и осталась верна своему горю, но траур жизни и одеяний сменился более светлыми оттенками. Новая жизнь за границей ее поглотила: Париж и Вена долго помнили ее радушный прием на блестящих празднествах, которыми она неустанно развлекала общество. Карлсбад даже посвятил ей памятник в благодарность за ее неутомимую инициативу в прогулках и веселых праздниках – она там была душой общества. По возвращении своем в Россию бабушка заняла в петербургском обществе подобающее ей положение; дом ее сделался одним из наиболее посещаемых. Вечера, обеды, рауты, зимой в городе, а летом на ее прелестной даче в Петергофе соединяли все общество. И не одно городское общество посещало ее праздники, но и царская фамилия была к ней благосклонно расположена.
Император Николай Павлович и государыня Александра Федоровна в особенности были к ней милостивы и удостаивали ее празднества своим высоким присутствием. У меня хранится воспоминание того времени в виде картины, на которой изображен китайский бал, где все присутствовавшие были одеты в китайское платье. Многих можно узнать: великая княгиня Мария Николаевна рельефно выделяется на картине своей строгой красотой, а также и роскошью своего костюма; граф Григорий Строганов в виде тучного мандарина и, наконец, моя бабушка, с чудными жемчугами в виде шпилек в причудливой китайской прическе.
Страсть бабушки к шумным увеселениям доходила до слабости, вся ее жизнь была вечно суетливое движение в кругу веселия и многолюдности; свет, общество были элементами, питавшими ее организм. Конечно, эта жажда развлечений не могла существовать без страсти к нарядам, и эта страсть была доведена до колоссальных размеров. Рассказывают, что, возвращаясь из Парижа в 1835 году, она привезла с собой самую «безделицу», как она говорила, тоалетов, и, проезжая через Вену, просила одного приятеля, служившего в Петербурге по таможенному ведомству, облегчить ей затруднение провоза тоалетов, представлявших на этот раз «безделицу» в триста платьев.
Но при столь поглощающем легкомыслии бабушка была ангельской доброты; просящему она не могла отказать, и были случаи, где она себя стесняла, чтобы заплатить долги кого-либо из племянников. Такая черта прекрасна в каждом, но в бабушке, которую считали только женщиной легкомысленной и поглощенной светскими соблазнами, такая черта много искупает и устанавливает факт, что она не была эгоистична.
Она часто бывала в денежных затруднениях, и только близкие родственники могли бы указать причину, подсчитав итог ее милосердия и щедрости к ним. Дом свой в Москве она подарила своему брату, моему дедушке, вечно нуждавшемуся в деньгах, а Карловку, в минуту гнева на моего отца, который считался в будущем ее единственным наследником, она продала великой княгине Елене Павловне за пожизненную пенсию.
С дорогой моей бабушкой мне пришлось провести только последние два с половиной года ее жизни, но я всегда с чувством благодарности к судьбе вспоминаю это время, и теперь – оканчивая сама свой жизненный путь, взглянув на прошлое, я могу сказать, что лучшего времени в моей жизни не было.
Тут довольство жизнью не обусловливается роскошью, которой я пользовалась, но всецело зиждется в чувстве благодарности за безграничную любовь бабушки ко мне. К сожалению, я была слишком молода, чтобы вполне оценить ее, и только в течение жизни, столкнувшись с людьми бессердечными и даже жестокими, я умиленно вспоминала душевную теплоту моей дорогой бабушки. Мы были с ней тезки, в самом широком значении этого слова: я носила имя княжны Марии Григорьевны Вяземской, как и моя бабушка до своего замужества. Как это часто бывает с очень древними стариками, бабушка видела во мне возрождение своей юности и молодела душой, глядя на меня.
Она обставила меня роскошно, у меня была своя горничная, своя карета и выездной лакей, целый маленький штат в моем распоряжении. С нашим переездом на дачу в Петергоф переехали и некоторые, составлявшие постоянную табельку моей бабушки. Гр. К. селилась всегда по возможности близко к нашей даче, и, говорят, из карточного выигрыша составляла себе серьезный годовой доход. Так утверждал князь Павел Павлович Гагарин, избегавший по возможности участвовать в партии бабушки, говоря, что играть с ней – это наверняка выигрывать, настолько бабушка играла плохо и рассеянно. Затем был г. Сутгоф и милейший Илларион Алексеевич Философов, составлявшие партию табельки, чтобы не лишать бабушку удовольствия, без которого она бы скучала вечером.
Партия затягивалась поздно, и бабушка никогда не ложилась раньше двух-трех часов ночи. Вечером я разливала чай, но бабушка строго следила, чтобы в одиннадцать часов я отправлялась спать, так что в ужине я никогда не участвовала. Но, уходя к себе, я все-таки не ложилась, а читала до того времени, когда, бывало, услышу шаги бабушки, которая, проходя через мою комнату, тихонько кралась, ступая осторожно, не подозревая вместе с тем, что из полутемноты комнаты, освещенной мягким светом лампады, на нее смотрят смеющиеся глаза, совсем не сонные.
Жизнь на даче была почти та же городская жизнь: так же закладывали ландо в два часа, и так же делались визиты до пяти; за обедом почти всегда были гости, затем прогулка с гостями на музыку, где делались еще приглашения приехать после музыки на чашку чая, собиралось человек 15, и так ежедневно. При дачной жизни была только разница в легкости созывать к себе гостей, чего городская жизнь не представляла. Дача бабушки часто удостаивалась видеть в своих стенах царскую фамилию. В одно из посещений императора Николая Павловича, когда он запросто завтракал у бабушки, он пожелал обойти весь дом и даже прошел крытой галереей в кухню.
У бабушки в это время была кухаркой француженка м-me Francoise. Государь обратился к ней со словами: «Я хочу сделать вам комплимент, м-me Francoise, вы по истине искусная повариха». M-me Francoise, низко присев, ответила: «Я возлагаю свои руки к ногам вашего величества!» – и при этом к ногам императора она положила самый большой кухонный нож, который случайно держала в руках.
В другой раз мы сидели, как обыкновенно после завтрака, на террасе, когда спешно появившийся maitre d’hotel Angelo доложил: «Madame la comtesse, Sa Majeste l'Empereur», – бабушка быстро пошла государю навстречу, приказав Angelo убрать ее маленькую болонку Barbiche, страшно злую и на всех кидающуюся собачку. Она при виде постороннего лица заливалась таким неистовым лаем, что долгое время перед ней всем приходилось молчать. Я последовала за бабушкой. Тут я в первый раз увидела нашего незабвенного монарха, императора Александра II, и наследника цесаревича Александра Александровича.
Когда государь вошел и своей очаровательной улыбкой и ласковым взглядом приветствовал бабушку, мое юное сердце радостно забилось от сознания близости монарха. Я была ему представлена, и он вспомнил мою мать, с которой он много танцевал на придворных балах, когда еще был наследником, и милостиво стал спрашивать меня о ее здоровье и образе жизни. Мы сели на ту же террасу, и после непродолжительного разговора государь спросил, отчего он не видит Barbiche.
Бабушка послала меня за ней. Это непокорное маленькое существо все время рычало, пока я его несла на руках, и старалось меня укусить; ярость собачки все усиливалась, и в ту минуту, когда я передавала ее наследнику, она хотела укусить мою руку, но хватила руку наследника, который желал удержать порыв ее гнева. Бабушка была в отчаянии и стала извиняться, мы же все от души смеялись, хотя острые зубы собачонки проникли до крови в руку наследника. Великий князь долго не мог забыть этот эпизод, и, когда впоследствии я удостаивалась танцевать с его высочеством, он шутя мне говорил: «А злая Барбишка не появится?»
В это лето давали танцевальные вечера в честь принцессы Евгении Максимильяновны: танцевали то у великой княгини Марии Николаевны в Собственном, то в Знаменском у великого князя Николая Николаевича. Но мы кроме танцевальных вечеров часто бывали в Собственном, так как бабушка была крестной матерью графини Елены Григорьевны Строгановой, удочеренной великой княгиней Марией Николаевной.
Бабушка под предлогом летнего сезона и молодости принцессы, для которой давались вечера, нашла возможным и меня вывозить. В день танцевального вечера в Знаменском я за обедом спросила у бабушки, в какой карете мы поедем, в ее или в моей. Она отвечала мне, что в обеих, каждая из нас в своей. «Иначе ты меня помнешь», – прибавила она. Эту предосторожность я вполне поняла, когда увидела бабушку, одетую в тарлатановое платье с голубым поясом a l'enfant и такими же лентами на плечах; платье ее было совершенно одинаково с моим, и разница была только в цвете лент: у меня были ленты розового цвета, а у ней голубые. Эта тождественность была трогательна в своей наивности: две Марии Григорьевны и обе одинаково одетые, – разница была только в летах: старшей было 91 год, а младшей 15!
Я помню, что мне на этих танцевальных вечерах было страшно скучно; подруг у меня не было, ни с кем я не была связана воспоминаниями детства, все и вся были чужды для меня. И со мной не знали, как держать себя: по годам я была ребенок, и ребенок не веселый, которого блеск света мог бы забавлять; у меня, вероятно, был вид скучающий, нелюбезный, меня, вероятно, находили несимпатичной, а я просто предпочитала хорошую книгу светской бессодержательной болтовне и с усталостью в душе думала, когда-то я вернусь в свою комнатку. В постоянной светской сутолоке прошло все лето; наступили темные вечера дождливой осени, и мы переехали в город на Сергиевскую, в дом Сумарокова, принадлежащий теперь Боткиной. Тут продолжалась та же суетная жизнь, но только еще в более усиленной степени. Однако бабушка доставила мне занятия; у меня был учитель музыки Конри, учитель пения Ронкони и учитель итальянского языка. Музыкой я занималась с увлечением и как теперь вижу мою добрую, милую бабушку, сидящую около рояля.
Она с улыбкой умиления слушала нехитростную песню, или canzonette, спетую моим, совсем еще детским голосом. Мне доставляло большое удовольствие петь, но еще сильнее было удовольствие видеть радость на старческом лице бабушки. Приемный день бабушки был воскресенье, и в ее большой красной гостиной не хватало места для всех посещающих ее jour fix. Бабушка всегда сидела в самой глубине гостиной, под портретом императора Николая, написанным во весь рост, и была окружена людьми почтенного возраста и высокого положения в свете и служебном мире, а я заведовала чайным столом, стоявшим в центре гостиной, ближе к входу, и около меня группировалась молодежь.
В последние годы своей жизни бабушка была глуха на ухо, и бывали дни, когда в особенности было трудно говорить с ней, и зрение ее тоже слабело, хотя она еще читала без очков. В одно из воскресений, когда гостиная по обыкновению была полна, входит молодой Алексей Философов, а к нему навстречу, встав с своего места, спешит бабушка. Поравнявшись с ним, она с серьезным видом ему громко говорит: «До свидания, м-сье». «Но я только что приехал, графиня», – возражает на это Ф.; бабушка ему кланяется и снова повторяет: «Да, до свидания, м-сье». Ф. сконфуженно смотрит в мою сторону, и я лечу выручать его, объясняя бабушке, что Ф. только что приехал и вовсе не расположен уходить так стремительно.
Был еще другой случай с Философовым. Он и кн. Урусов, Jules, как его звали в свете, сидели одновременно около бабушки в одно из воскресений, и бабушка вела с ними очень участливый разговор, касаясь всяких интимных семейных вопросов, и при этом все время обращалась к Философову, как бы к Урусову, и наоборот. Я старалась разъяснить ей ее ошибку, и на минуту она сознавала ее и сама смеялась, а затем стоило им <…>, ошибка повторялась снова. На большие балы бабушка меня не брала и ограничивалась тем, что привозила мне несколько конфет, как это делают обыкновенно для ребят.
Эти конфеты служат как бы соблазном для неопытной молодой души и олицетворяют сладость веселья, которое, как неистощимый бурный поток своим мириадом блестящих брызг, встречает каждого входящего с новыми силами в заколдованный круг большого света. Я всегда порицаю это появление сладостей с балов; мне кажется, что расположение ребенка к сказочному миру, как ему представляется свет, не следует поощрять этим способом, столь привлекательным для его возраста.
Прошла страшно однообразная зима с ее однообразными развлечениями в кругу все тех же лиц, с мелкими интересами личного свойства, столь чуждыми и далекими всех мировых вопросов, где нет мелкого эгоизма и где всякий приносит посильную помощь на пользу нашей меньшой братии. Тот, кто родился богатым, должен получить от природы особенное призвание к какой бы то ни было деятельности, чтобы не праздно жить на свете и не скучать от бездействия.
Настал день 1 апреля – день нашего Ангела, бабушки и мой. Утром, когда мы пили кофе, вошелъ Angelo с большой беленой корзиной, которую он, видимо, нес с трудом, и поставил ее передо мной. Она вся наполнена была свертками разных величин, перевязанными розовыми ленточками, и добрейшая бабушка с улыбкой сказала мне: «Это для тебя, Маша». Горячо поблагодарив ее, я принялась развертывать первый пакет, попавшийся мне под руку. Сняв несколько оберток бумаги, я действовала очень осторожно, предполагая, что вещь, столь тщательно завернутая, должна быть очень хрупка и драгоценна, но когда я дошла до минимальной величины пакетика, каково было мое удивление, когда я вынула из последней бумаги кусочек дерева – просто щепы, годной на подтопку.
«Ах, бабушка, вы приготовили мне настоящее 1 апреля!» – засмеялась я и ревностно принялась за другой сверток. Но и другой содержал в покровах белой шелковистой бумаги только небольшой камешек. Я схватила третий сверток – тот же результат. Четвертый, пятый – все то же. По мере того как я опустошала корзину, мои движения делались все быстрее, в уверенности, что вот скоро попадется же мне под руку пакет с подарком. Но вот я беру последний сверток, он более тяжел, чем остальные. «Наконец! Да мне и следовало брать последний, как это я раньше не догадалась?» – пробегает у меня в мыслях, пока мои пальцы нервно работают над покровами, ревниво охраняющими тайну. Ну, вот и последняя бумага сорвана, и – камень остался у меня в руках, камень больше других. Я чуть не заплакала. Бабушка, нежно обняв, повела меня в свою комнату.
Свежие комментарии