Тэффи, (Надежда Лохвицкая), замечательная писательница, поэтэсса, журналист.Прочёл её рассказы и воспоминания,собранные в книжке "Ностальгия".В воспоминаниях то с юмором, то с горечью рассказывается о бегстве представителей "старого мира", буржуазии, интеллигенции-москвичей, петербуржцев от гражданской войны, красного террора.Через большевистские посты, границы, где те, "кто был никем", солдатики, крестьяне, матросы запросто грабят и убивают вчерашних господ, щеголяют в драгоценных перстнях,-с золотыми портсигарами в руках, в бобровых шубах с окровавленными дырами от пуль...Сумбурная жизнь в Киеве ассоциативно напоминает "Дни Турбиных" Булгакова, описано то же время-перед приходом Петлюры, затем не менее напряжённая жизнь в Одессе, рядом с распоясавшимися налётчиками, перед приходом красных., затем, пароход-на ходу отремонтированный беглецами, Новороссийск, и эмиграция-на вечный срок...Рассказы Тэффи- короткие, но удивительно ёмкие, смешные и грустные, порой возникает подозрение, что автор глумится над своими персонажами-маленькими людьми:"Явдоха", "Ваня Щеголёк", "Француженка", "Учительница",но это впечатление ошибочно, автор просто очень внимательно рассматривает их, не приукрашивая, не закрывая глаза на их действительно тяжёлую и порой серую жизнь.Вообщем, я рекомендую это чтение, для любителей мемуарной литературы того непростого времени, и для любителей короткого рассказа.В заключение хочу привести небольшой рассказ "Книга", так как он созвучен тематике нашего форума.
КНИГА
— Читали ли вы «Туннель» Келлермана? Прекрасно написано. Наделало шуму в Европе.
— Читали ли то? Читали ли другое?
— Прекрасно написано.
Возьмешь, прочтешь, обдумаешь, как что в этой книге сделано, спокойно решишь, прекрасно или не прекрасно она написана, и не забудешь.
Вспомнишь при случае, при разговоре.
— Да, — скажешь, — конец растянут. Такая-то глава лишняя, такое-то действующее лицо можно выбросить. Разговор инженеров мастерски «сделан».
Еще раз и еще подробнее обсудишь, как что «сделано».
Скучно.
Вспоминается другое время, когда еще не знала, что книги «делаются».
Ах, какие это были книги! У них было не только содержание, у них были и внешность, и запах, и вкус — незабываемые.
* * *
Перо брызжет такой вкусной жирной кляксой, что невольно тянет обвести ее ободком и окружить сиянием.
Осталось переписать еще три раза.
Сижу, всеми забытая, заброшенная. В коридоре слышится равномерное шарканье: это полотеры убирают гимназию после уроков.
— Вот приоткрывается дверь, просовывается масленая, стриженая в скобку голова.
— Ишь, барышня сидит! Вавила, погодишь сюды — тута барышня.
Голова прячется, дверь закрывается, снова шаркающий пляс по коридору. Мною овладевает отчаяние. И вдруг я вспоминаю о чем-то ярком, радостном — это новая книжка, выданная мне в гимназической библиотеке.
Вынимаю тихонько из сумки, ощупываю: маленькая, твердая, краской пахнет, тугая — если читать, нужно двумя руками держать, а то захлопнется. И чудная картинка на обложке: ярко-голубой ручей и ярко-зеленая трава, а на траве девочка с овечкой. У девочки лицо овечье, а у овцы — человечье. Трава такого цвета, какого бывает только шпинат a la crème, a воду в ручье приготовили прачки для синьки белья. Какая красота! И во всем этом, кроме эстетической радости, есть еще особая, таинственная, потому что обо всем этом я прочту в этой самой маленькой тугой книжке.
Сколько радости на свете!
Скорей! Ведь осталось всего только три раза переписать молитву.
* * *
Мне двенадцать лет. Мне подарили на елку Жюля Верна.
Читаю его целые дни, — жадно, — напряженно. В ушах звенит. Горю.
Иногда слово прочитывается не совсем верно, но тем лучше: оно приобретает особый, непонятный, еле улавливаемый, таинственный смысл.
Помню картинку: стоит господин, скрестив на груди руки. Подпись: «Паганель бодрствовал».
Вместо «бодрствовал» я сгоряча прочла «бодросовал» — я недолго обдумывала. Ясное дело, что занятие это сложное, ответственное, жутковатое.
Через несколько лет эта книга снова попалась мне в руки, и узнала я, что Паганель просто напросто бодрствовал, — и загрустила.
Жалко стало яркого, особенного впечатления, какое дало то несуществующее слово.
* * *
Мне четырнадцать лет.
Теперь уже все не то.
Теперь я каждый вечеро в ущерб заданным урокам, читаю и перечитываю все одну и ту же книгу «Войну и мир» Толстого.
Я влюблена в князя Андрея Болконского. Я ненавижу Наташу, во-первых, оттого, что ревную, во-вторых, оттого, что она ему изменила.
— Знаешь, — говорю я вечером сестре, — Толстой, по-моему, нечестно про нее написал. Не могла она никому нравиться. Посуди сама коса у нее была и негустая и недлинная, губы распухшие. Нет, по-моему, она совсем не могла нравиться. А жениться он на ней собрался просто из жалости.
Потом еще мне не нравилось, зачем князь Андрей визжал, когда сердился. Я считала, что Толстой нечестно написал. Я знала наверное, что князь не визжал...
Каждый вечер я читала «Войну и мир».
Мучительны были те часы, когда я подходила к смерти князя Андрея.
Мне кажется, что я всегда немножко надеялась на чудо. Должно быть, надеялась потому, что каждый раз то же отчаяние охватывало меня, когда он умирал.
Ночью, лежа в постели, я спасала его. Я заставляла его броситься на землю вместе с другими, когда разрывалась граната. Отчего ни один солдат не мог догадаться толкнуть его? Я бы догадалась, я бы толкнула.
Потом я посылала к нему всех лучших современных врачей и хирургов.
Раз даже решила ехать к Толстому, просить его, чтобы он спас князя Андрея. Пусть даже женит его на Наташе, — даже на это иду, даже на это! — только бы не умирал.
И зачем он так давно жил? Родился бы попозже — я бы с ним встретилась. Что ж из этого! Наташа, небось, тоже не красавица была: косичка — крысиный хвостик, губы распухшие.
А если и умер, так зачем об этом писать? Лучше бы я ничего не знала. Толстой тоже хорош — пишет, а обо мне и не подумает!
И за что замучили меня?
Каждую неделю читаю я, как он умирает, и надеюсь, и верю чуду, что, может быть, на этот раз он не умрет.
Нет. Умер! Умер! Умер!
Живой человек один раз умрет, а этот вечно, вечно! И стонет мое сердце, и не могу готовить уроков. А утром... Сами знаете, что бывает утром с человеком, который не приготовил урока!
* * *
В классе у меня была соперница, Юленька Аршева. Она тоже была влюблена в князя Андрея, но так бурно, что об этом знал весь класс. Она тоже ругала Наташу Ростову и тоже не верила, что князь визжал.
Я свое чувство тщательно скрывала, и когда Аршева начинала буйствовать, старалась держаться подальше и не слушать, чтобы не выдать себя.
И вот раз я возненавидела Аршеву.
За уроком словесности, разбирая какие-то литературные типы, учитель упомянул о князе Болконском. Весь класс, как один человек, повернулся к Аршевой. Она сидела красная, напряженно улыбающаяся, и, уши у нее так налились кровью, что даже раздулись.
«Их» имена были связаны, открыто признаны таковыми; «их» роман отмечен насмешкой, любопытством, осуждением, интересом — всем тем отношением, которым всегда реагирует общество на каждый роман.
А я, одинокая, с моим тайным «незаконным» чувством одна не улыбалась, не приветствовала и даже не смела смотреть на Аршеву.
Вечером села читать об его смерти. Читала, и уже не надеялась, и не верила в чудо.
Прочла с тоской и страданием, но не возроптала, опустила голову покорно, поцеловала книгу и закрыла ее.
— Была жизнь, изжилась и кончилась.
* * *
— «Туннель» Келлермана? Ах да, очень хорошо сделанная вещь. Хотя есть недочеты чисто технические. Растянут конец.
— Читать? Пожалуй, не стоит; но она вполне заслуживает, чтобы ее просмотрели. Хорошо сделанная вещь.
— Читали ли вы «Туннель» Келлермана? Прекрасно написано. Наделало шуму в Европе.
— Читали ли то? Читали ли другое?
— Прекрасно написано.
Возьмешь, прочтешь, обдумаешь, как что в этой книге сделано, спокойно решишь, прекрасно или не прекрасно она написана, и не забудешь.
Вспомнишь при случае, при разговоре.
— Да, — скажешь, — конец растянут. Такая-то глава лишняя, такое-то действующее лицо можно выбросить. Разговор инженеров мастерски «сделан».
Еще раз и еще подробнее обсудишь, как что «сделано».
Скучно.
Вспоминается другое время, когда еще не знала, что книги «делаются».
Ах, какие это были книги! У них было не только содержание, у них были и внешность, и запах, и вкус — незабываемые.
* * *
Перо брызжет такой вкусной жирной кляксой, что невольно тянет обвести ее ободком и окружить сиянием.
Осталось переписать еще три раза.
Сижу, всеми забытая, заброшенная. В коридоре слышится равномерное шарканье: это полотеры убирают гимназию после уроков.
— Вот приоткрывается дверь, просовывается масленая, стриженая в скобку голова.
— Ишь, барышня сидит! Вавила, погодишь сюды — тута барышня.
Голова прячется, дверь закрывается, снова шаркающий пляс по коридору. Мною овладевает отчаяние. И вдруг я вспоминаю о чем-то ярком, радостном — это новая книжка, выданная мне в гимназической библиотеке.
Вынимаю тихонько из сумки, ощупываю: маленькая, твердая, краской пахнет, тугая — если читать, нужно двумя руками держать, а то захлопнется. И чудная картинка на обложке: ярко-голубой ручей и ярко-зеленая трава, а на траве девочка с овечкой. У девочки лицо овечье, а у овцы — человечье. Трава такого цвета, какого бывает только шпинат a la crème, a воду в ручье приготовили прачки для синьки белья. Какая красота! И во всем этом, кроме эстетической радости, есть еще особая, таинственная, потому что обо всем этом я прочту в этой самой маленькой тугой книжке.
Сколько радости на свете!
Скорей! Ведь осталось всего только три раза переписать молитву.
* * *
Мне двенадцать лет. Мне подарили на елку Жюля Верна.
Читаю его целые дни, — жадно, — напряженно. В ушах звенит. Горю.
Иногда слово прочитывается не совсем верно, но тем лучше: оно приобретает особый, непонятный, еле улавливаемый, таинственный смысл.
Помню картинку: стоит господин, скрестив на груди руки. Подпись: «Паганель бодрствовал».
Вместо «бодрствовал» я сгоряча прочла «бодросовал» — я недолго обдумывала. Ясное дело, что занятие это сложное, ответственное, жутковатое.
Через несколько лет эта книга снова попалась мне в руки, и узнала я, что Паганель просто напросто бодрствовал, — и загрустила.
Жалко стало яркого, особенного впечатления, какое дало то несуществующее слово.
* * *
Мне четырнадцать лет.
Теперь уже все не то.
Теперь я каждый вечеро в ущерб заданным урокам, читаю и перечитываю все одну и ту же книгу «Войну и мир» Толстого.
Я влюблена в князя Андрея Болконского. Я ненавижу Наташу, во-первых, оттого, что ревную, во-вторых, оттого, что она ему изменила.
— Знаешь, — говорю я вечером сестре, — Толстой, по-моему, нечестно про нее написал. Не могла она никому нравиться. Посуди сама коса у нее была и негустая и недлинная, губы распухшие. Нет, по-моему, она совсем не могла нравиться. А жениться он на ней собрался просто из жалости.
Потом еще мне не нравилось, зачем князь Андрей визжал, когда сердился. Я считала, что Толстой нечестно написал. Я знала наверное, что князь не визжал...
Каждый вечер я читала «Войну и мир».
Мучительны были те часы, когда я подходила к смерти князя Андрея.
Мне кажется, что я всегда немножко надеялась на чудо. Должно быть, надеялась потому, что каждый раз то же отчаяние охватывало меня, когда он умирал.
Ночью, лежа в постели, я спасала его. Я заставляла его броситься на землю вместе с другими, когда разрывалась граната. Отчего ни один солдат не мог догадаться толкнуть его? Я бы догадалась, я бы толкнула.
Потом я посылала к нему всех лучших современных врачей и хирургов.
Раз даже решила ехать к Толстому, просить его, чтобы он спас князя Андрея. Пусть даже женит его на Наташе, — даже на это иду, даже на это! — только бы не умирал.
И зачем он так давно жил? Родился бы попозже — я бы с ним встретилась. Что ж из этого! Наташа, небось, тоже не красавица была: косичка — крысиный хвостик, губы распухшие.
А если и умер, так зачем об этом писать? Лучше бы я ничего не знала. Толстой тоже хорош — пишет, а обо мне и не подумает!
И за что замучили меня?
Каждую неделю читаю я, как он умирает, и надеюсь, и верю чуду, что, может быть, на этот раз он не умрет.
Нет. Умер! Умер! Умер!
Живой человек один раз умрет, а этот вечно, вечно! И стонет мое сердце, и не могу готовить уроков. А утром... Сами знаете, что бывает утром с человеком, который не приготовил урока!
* * *
В классе у меня была соперница, Юленька Аршева. Она тоже была влюблена в князя Андрея, но так бурно, что об этом знал весь класс. Она тоже ругала Наташу Ростову и тоже не верила, что князь визжал.
Я свое чувство тщательно скрывала, и когда Аршева начинала буйствовать, старалась держаться подальше и не слушать, чтобы не выдать себя.
И вот раз я возненавидела Аршеву.
За уроком словесности, разбирая какие-то литературные типы, учитель упомянул о князе Болконском. Весь класс, как один человек, повернулся к Аршевой. Она сидела красная, напряженно улыбающаяся, и, уши у нее так налились кровью, что даже раздулись.
«Их» имена были связаны, открыто признаны таковыми; «их» роман отмечен насмешкой, любопытством, осуждением, интересом — всем тем отношением, которым всегда реагирует общество на каждый роман.
А я, одинокая, с моим тайным «незаконным» чувством одна не улыбалась, не приветствовала и даже не смела смотреть на Аршеву.
Вечером села читать об его смерти. Читала, и уже не надеялась, и не верила в чудо.
Прочла с тоской и страданием, но не возроптала, опустила голову покорно, поцеловала книгу и закрыла ее.
— Была жизнь, изжилась и кончилась.
* * *
— «Туннель» Келлермана? Ах да, очень хорошо сделанная вещь. Хотя есть недочеты чисто технические. Растянут конец.
— Читать? Пожалуй, не стоит; но она вполне заслуживает, чтобы ее просмотрели. Хорошо сделанная вещь.
Свежие комментарии